Испытание - [7]

Вот такова была его Миссия, вернее - Их Миссия. И Борис Андреевич, бродя ночами в гостиной или по аллеям парка, прислушивался к грому, глядел на блистанье необычно приближенных и низких молний или призрачно-грозное сияние сполохов над горизонтом и прощался с женой своей, с детьми и сестрой, с учениками своими и - со всей Землей. И начинала тогда его мучить совесть: ведь никогда, за всю свою жизнь, не отдавал он столько внимания ни людям (близким ли, далеким), ни Земле, по которой ходил, которая питала его и хлебом, и красотой своей, и простиралась перед ним абсолютно не изведанная, знакомая лишь по учебникам географии - отдаленно и смутно. Теперь, за оставшееся ему и все уменьшавшееся время, он еще мог попытаться постичь родных своих и особенно - жену: ощутив в нем трогательную перемену, она похорошела и лицом и сердцем (или так только казалось ему? или прежде он не замечал всей ее трогательной прелести?) и тянулась к нему навстречу, и раскрывалась вся, до самых потаенных уголков души, и молчала, когда чувствовала - надо молчать, и уходила, когда знала - лучше уйти. Все ему было теперь о ней известно. Не известно было лишь одно: она "засыпала", когда догадывалась - надо уснуть, но едва он вставал, тихонько поднималась с постели и простаивала ночь у окна, прислушиваясь к его почти бесшумным шагам в гостиной или улавливая изредка его силуэт в темной аллее на фоне брызнувшего вдруг сполоха, и роняла на подоконник, на руки, на грудь тихие, жгучие слезы.

Да, многое он узнал об Анне Васильевне, об Аннушке. А Земля, его родная планета (о, теперь он понимал, что значит - его родная планета!) так и останется навсегда заслоненной от него алмазами Плеяд, рубиновыми, зелеными и голубыми лучами других звездных куч, которые всегда влекли его, казались чище, прекраснее, нужнее всего остального. Казались. Как это верно! К а з а л и с ь...

Теперь он должен был искупить свою вину перед людьми, перед Землей. И он ее искупит.

Конечно, умирать было страшно и умирать не хотелось. Тем более, что никто на Земле никогда не узнает, что грозило планете и кто ее спас. А иначе нельзя. Но ведь, быть может, в том и состоит искупление - не столько в самой смерти, сколько в безвестности подвига. В покое для Земли, в покое, которого никто и ничто не нарушит?

Так рассуждал сам с собою Борис Андреевич и постепенно обретал равновесие и спокойствие, необходимые для совершения Миссии. И, возможно, обрел бы, наконец, их вполне, если бы не наплывали на него порой прежние сомнения. Тогда опять виделась ему ловушка, в которую он уже сунул руку, а еще чуть-чуть - сунет и голову. Даже в обоих вариантах их с Ильей Ильичем плана находил он какие-то пугающие неясности и неувязки и думал: а не потому ли они допущены, что слишком энергичный господин Обломов считает его, Кудряшова, то ли глупым дитятею, то ли законченным простофилею, готовым очертя голову броситься на любую приманку, в любую авантюру, которую Илья Ильич гордо поименовал бы "предприятием".

Даже то обстоятельство, что господин Обломов ни одного лишнего раза не заговорил ни о грозящей им обоим смерти, ни о предстоящих - даже в лучшем варианте! - неминуемых опасностях, настораживало Бориса Андреевича. Однако же, насторожившись, он тотчас принимался корить себя, упрекая в несправедливости и безжалостности: ведь и Илье Ильичу грозили и те же опасности, и та же смерть, но если Борис Андреевич шел на это ради спасения своей родной планеты, то Илья Ильич, при всей гуманности его побуждений (если таковые действительно имелись), решался на предательство своего мира. Более того: окажись на корабле капитан или кто-либо из экипажа, ему пришлось бы погубить их, своих сотоварищей. И ради чего? Ради гуманизма? Ради спасения чужой планеты?

Но тут Борис Андреевич спотыкался в своих размышлениях, подставляя себя на место Ильи Ильича. Случись с ним такая оказия, разве пожалел бы он себя и еще двух-трех злодеев во благо спасения пусть и чужой, но разумной жизни? Нет, не пожалел бы. Пусть и мучительно было бы, однако решился б на все. Что ж? Значит, Илья Ильич не кривит душою? Выходит, что так. А о смерти он, быть может, не заговаривает лишь потому, чтоб не бередить душу Бориса Андреевича. И себя. Ему ведь тоже должно быть жутко в преддверии небытия. Но коли все так и есть, то, видно, очень силен и крепок духом господин Обломов. Без колебаний готов пойти на верную гибель, да еще в такой момент, когда для любого мужчины жизнь становится сокровищем бесценным: прозревший на пороге небытия Борис Андреевич видел, как зарождается любовь между господином Обломовым и Машенькой. Ах, сильный все-таки человек Илья Ильич! И силой своей (возможно, сам того не сознавая) крепко поддерживает Бориса Андреевича, исцеляет, пусть хотя бы на время, от сомнений и помогает проникаться сознанием величия предстоящей Миссии.

Твердо о дне предприятия они не договаривались, и Борис Андреевич, когда его не терзали сомнения и он не видел во всем подвоха, умел оценить чуткость и деликатность господина Обломова: зачем заранее подсчитывать часы и минуты, остающиеся до, возможно, вечной разлуки, зачем позволять сердцу заранее и бесполезно истекать кровью, а глазам - с тоскою следить за любимыми существами и - не приведи господи! - натолкнуть их на мысль о грядущей беде? Нет, лучше уж так, как предложил Илья Ильич: однажды он подаст знак, и они тотчас соберутся и уедут.