Испытание огнем - [23]

Завьялов приподнялся на локте, встревоженно спросил:

— Ты чего?…

Никушев промолчал. Тогда Завьялов положил руку ему на плечо, легонько тряхнул.

— Не надо, Сашок. Не надо…

Никушев отвернулся и затих.

Прошел час, а может быть, и больше. Молчание было невыносимо Завьялову. Лучше бы Санек ругался, кричал! Но он только прерывисто дышит, отвернувшись к борту, и всхлипывает жалобно, как обиженный ребенок.

Безудержный гнев охватил Завьялова. Если бы он мог сейчас сразиться с теми, кто отнял у него товарищей, а теперь отбирает солнце, воздух, жизнь!

Он задыхался от ярости, не чувствуя боли в сжатых до хруста кулаках, не замечая, что губы сами шепчут проклятия.

…И снова они молча лежали в темноте, каждый наедине со своими трудными думами. Завьялов растирал грудь: ему казалось, что так дышится легче. Капли, срывавшиеся с подволока, барабанили по щекам, лбу, подбородку; он не отстранялся, они не метали ему думать.

По молчаливому сговору оставшиеся в живых не говорили о погибших товарищах, однако не думать о них не могли. Была ли минута, когда Завьялов не вспоминал бы их? Те, кто ушел из жизни, незримо помогали долбить неподдающуюся крышку люка, готовили к выстрелу торпедный аппарат, участвовали во всех разговорах… Мелкие ссоры и досадные неурядицы напрочь стерлись в памяти, н Завьялов сейчас видел друзей только красивыми, веселыми, смелыми.

Мысль, что он никогда больше не увидит товарищей, что, быть может, и его ожидает та же участь, цепкими пальцами перехватила горло Завьялова. Он сел и спустил ноги с койки. Каждое движение стоило ему неимоверных усилий: голова кружилась, в висках со звоном стучала кровь, руки были чужие, противно дрожащие.

В глубине отсека настороженными волчьими глазами поблескивали фосфоресцирующие таблички. Их мерцающий свет словно струился в темноте, излучая холод и тоску.

Завьялову вдруг почудилось, что он заплутался в зимнем лесу и топчется на одном месте, не находя дороги. Со всех сторон его обступают черные ели, угрожающе тянут к нему свои лапы. Воздух, холодный и сырой, пропитан тревогой, ожиданием неизбежной беды. Видение было таким отчетливым, ощутимым, что Завьялов даже поднес руку к лицу, чтобы растереть озябший подбородок.

“Э-э, так нельзя. Так и с ума свихнуться недолго! — одернул он себя. — Надо что-то придумать. Что-то придумать…”

Завьялов думал не только о себе, но и о Никушеве. В сравнении с этим юношей, почти мальчиком, надломленным горем, он, тридцатилетний, был неизмеримо опытнее и сильнее. Он никогда не имел детей, да, кажется, и не питал к ним особой любви, но сейчас любил и жалел Никушева, как родного сына. Да, да, не как брата или товарища по несчастью, а именно как родного сына. К этому чувству примешивалось и другое: он должен помочь Никушеву. Ведь он, Завьялов, сейчас командир. Пусть без нашивок, без рангов, без торжественного приказа — и все же командир. Его оставил за себя старшина. Только теперь он до конца понял, как это трудно быть старшим, а поняв, с благодарностью подумал о многих-многих старших, которые отдавали ему ум, знания, теплоту сердец.

Он сцепил пальцы и изо всех сил сжал ладонями разламывающийся затылок. Мозг работал с лихорадочным напряжением, но мысли, вялые, непокорные, гасли, не успевая оформиться. Прошло немало минут, прежде чем он нашел решение. Рожденное житейским опытом рабочего человека, оно было удивительно простым. И сразу показалось, что в отсеке стало светлее и дышится легче.

— Вот что, Санек, — энергично сказал он, — сейчас спустимся на палубу, кой-какой работой займемся. Торпедный аппарат проверим. Поглядим, откуда вода вливается и как ее остановить. Потом ценное имущество поснимаем: ну там часы, глубиномер, еще какие ни то приборы…

Никушев молчал. Завьялов остановился, пожевал губами, с тревогой спросил:

— Ты что, не слышишь?

— Слышу, — глухо, будто из погреба, отозвался Никушев. — Ну и что?

Завьялов внутренне приготовился к отпору, к крику, но такого неприкрытого безразличия не ожидал. Он уговаривал товарища, убеждал, ругал на чем свет стоит, потом снова убеждал. Все было понапрасну: Никушев отмалчивался и только вздыхал жалобно и протяжно.

Руки сами сжались в кулаки. Завьялов с трудом сдержался, спрыгнул на палубу. Вода громко плеснула, залив ноги по щиколотку, но он не почувствовал ее обжигающего холода. Вытянулся в темноте и голосом твердым, командирским, крикнул:

— Краснофлотец Никушев, встать! Ко мне!

— Ну чего ты? Чего?… Кто ты есть? — вяло проговорил Никушев. — Чего вопишь?

— Сейчас я твой командир. Выполняй приказ!

Завьялов побрел по воде в глубину отсека, к торпедному аппарату. За спиной у него раздалось кряхтенье, вздох, потом плеск воды.

— Ну, чего делать-то, командир? — спросил плаксиво Никушев.

Не обращая внимания на его тон, Завьялов приказал:

— Проверьте клинкеты и сальники на переборке. Где можно, останавливайте течь…

Тот, не дослушав, повернулся и пошел обратно. Завьялов вернул его:

— Повторите приказание, товарищ краснофлотец!

На этот раз Никушев повиновался. От переборки послышались шелест, всплески. Никушев что-то зло шептал, затем спросил:

— Чем сальники-то затыкать?…