Испытание на верность - [33]

Туров шел задумавшись, не замечая ни кремнистой дороги, ни ярко зеленевших по сторонам сосенок. Впереди роща уже поредела, меж стволами проглядывают нивы, лысые холмы за ними — место тактических учений роты, а Туров все не мог решить, как поступить. Вдруг комиссар сочтет этот разговор несерьезным? Тем более, что нужны факты и факты, а их не так просто собрать. Вывод, к которому пришел Туров, это результат полуторалетних наблюдений, столкновений по службе, бесед наедине. Порой по отдельно оброненной фразе, жесту уже можно судить о характере человека. Но как об этом расскажешь? Другое дело, если б в роте были происшествия, но их давно нет, хотя в этом меньше всего заслуги Кузенко.

Разве поговорить сначала с комбатом? Бородин серьезный человек, но едва ли согласится обсуждать состояние воспитательной работы, скажет, надо выносить этот вопрос на партийное собрание или на бюро. Как ни крути, а придется и дальше полагаться больше на себя, тянуть…

Туров поднял голову: почему рота идет молча? Боец должен всегда иметь хорошее настроение. Командир может думать, волноваться, тревожиться, а дело бойца — смотреть на жизнь весело. Жарко, плохое настроение? Что ж, для того и песня, запоешь — и на душе повеселеет. С песней и шагать легче.

— Р-рота, песню! Сумароков, запевай!

— Какую, товарищ лейтенант: «Катюшу» или «Махорочку»?

— Что у вас репертуар такой застоявшийся? В первом батальоне какую-то новую разучили, чтоб завтра же переписали, а пока давай «Катюшу».

«Полтора года не прошли впустую, — продолжал размышлять Туров. — В роте сложился дружный коллектив, многих хоть сейчас выдвигай на младших командиров. Время, армейская жизнь, при которой приходится шагать в ногу со всей страной, шлифуют и подгоняют людей друг к другу. Хотелось бы, чтобы Кузенко был другим, но и с таким не ударим в грязь лицом…»

* * *

Солнечный глаз все пристальнее, прямее смотрит на землю. Жаркий ветер, налетающий со стороны холмов, сушит разгоряченные лица, саднят растрескавшиеся губы, пыль забивает глаза и перехватывает дыхание. Задубелые от пота гимнастерки на бойцах покрываются белыми солевыми разводами. Кованые каблуки ботинок противно скрежещут на мелкой гальке, которую, не жалея, подсыпали на дорогу, когда строили.

Вправо от дороги расстилается, колышется зеленое море пшеницы, влево — холмы. В колеблющемся мареве нагретого воздуха расплываются и теряют очертания кустарники на холме. Оттуда взлетела ракета. Звездочка еле видна — искоркой, а вот белый пушистый след долго не тает; повиснув в воздухе дугой, он медленно уплывает в сторону.

— «Противник» слева. К бою! — подал команду Туров.

— К бою… Пулеметное отделение, к бою! — закричали младшие командиры.

Строй мгновенно сломался и рассыпался. Маневр не сложный: рота, рассредоточившись, залегла вдоль дороги взводными цепями, заняла боевой порядок, окапывается, вернее, бойцы делают вид, что окапываются, — едва наметив лопатками трассу окопчика, все успокаиваются и лежат. Сегодня уже рыли окопы полного профиля, достаточно намозолили руки. Если надо и сейчас, будет особая команда. Но это едва ли.

Лихачев сегодня за второго номера, поэтому он упал чуть впереди Крутова, торопливо раскрыл коробку и засунув конец пулеметной ленты в приемник. Лента пустая, но это ничего. Главное, сделано, что положено. Крутов дважды двинул рукоятку вперед, два щелчка, и, будь в ленте патроны, пулемет оказался бы заряжен — нажимай гашетку и стреляй. До холма, откуда взлетела ракета, метров триста — Крутов поставил колесико прицела на «3». Изготовились.

Теперь, пока командиры получают от Турова задачу — «вводную», можно передохнуть. Всем наперед известно, что сейчас предстоит, потому что такие задачи отрабатывались уже десятки раз, и никому из пулеметчиков не интересно, о чем там совещаются командиры.

Лихачев пристроил голову в тень от пулемета и, уткнув нос в пилотку, сладко жмурится: делает вид, что дремлет. Поскольку впереди «противник», ходить нельзя. Чумазый от пыли Сумароков подполз и дернул Лихачева за ногу:

— Слышь, дай закурить!

Жара такая, что лень говорить, а не то что двигаться.

— В правом кармане. Возьми сам.

— Махра?

— А ты думал, папиросы «Наша марка»?!

Сумароков молча свернул цигарку и долго слюнявил ее — склеивал. Чиркнул спичкой, изрек:

— Ну и пекло… А еще Сибирь… Вот еще месяца три — и по домам. Я так сразу в деревню…

— По колхозу стосковался или по жинке? — иронически, одним глазом уставился Лихачев на Сумарокова.

— Хм, колхоз… — Крепко затянувшись, Сумароков сплюнул: — Злая, черт ее забери. Маленько поболтаюсь в деревне, и там в город подамся. Дураков нет на кого-то горбатиться…

— А ты где «горбатился»? Да, я и забыл, что ты в колхозе не работал, за сельсоветским столом мозоли натирал…

— Не я, так другие, — уклончиво ответил Сумароков. — Что, я не знаю, как трудодни оплачивают…

— Так чего ты за других болеешь? О себе толмачишь, вот и говори, как тебе тяжко было писарить. А то про колхоз, будто он в чем-то тебе виноват. Привыкли, чуть что — колхоз… — Лихачев помолчал, потом спросил: — Пашка, а ты?

— Посмотрю… — уклончиво ответил Крутов.