Исповедальные беседы - [167]

Поскольку молчание затянулось, настоятель переводит взгляд на Анну и требовательно глядит на нее: я хочу знать.

— Я сделала, как вы мне посоветовали, дядя Якоб. Когда я приехала на дачу, мне показалось это уместным, потому что мы с Хенриком были одни. Ну, я и рассказала все, как есть, ничего не утаила. Даже самое мучительное. Я закончила рассказ, наступило долгое молчание. А потом Хенрик сказал: «Бедняжка Анна, как тебе, должно быть, тяжело». Мы начали говорить, и я осмелилась поведать о себе больше, чем когда-нибудь за двенадцать лет совместной жизни. Это был очень странный вечер, и я вспомнила ваши слова, дядя Якоб, о том, что надо дать Хенрику шанс созреть. Никаких попреков, никаких угроз, никакой горечи. Никакой злобы.

— Вот видишь, Анна! Видишь!

— Вижу.

— А потом?

Анна задумывается. Ладонь с кольцами гладит синеву юбки.

— Я последовала вашему совету. Порвала с Тумасом. Было тяжело, но ведь после того, как я открылась Хенрику, тайная жизнь не могла продолжаться. И я порвала с Тумасом. Не обошлось, конечно, без слез. А теперь это все лишь прекрасное воспоминание. И Тумас женился, да вы знаете. Я его больше не вижу.

— А переутомление Хенрика?

— Он невероятно много работал. Он всегда чудовищно много работает — он ведь не в силах отказать, если люди просят. А тот год был тяжелым во многих отношениях. Дети болели. Я тоже болела. Потом у Хенрика наступил нервный срыв. Да ведь вам все это известно, дядя Якоб. Я не пыталась влиять на него, выжидала. Когда Хенрик должен был вновь приступить к работе, возникли, естественно, проблемы. Ну и больше, собственно, рассказывать не о чем. Я перенесла две операции и чуть не умерла. Приехала мама, взяла хозяйство в свои руки. Это было, наверное, нелегко: Хенрик и Ма никогда не ладили, хотя с годами, пожалуй, подуспокоилось но враждебность — тяжкий груз не стану отрицать...

— А как у Анны с Хенриком?

— Анна с Хенриком живут в дружбе. Мы даже можем ссориться без неприятных последствий — раньше такого не бывало. Хенрик понимает, что мне нужно немножко свободы, совсем чуть-чуть. Так что следующим летом я с двумя другими женщинами поеду в Италию, похожу по музеям.

Якоб, глубоко вздохнув, закрывает глаза. На губах играет слабая улыбка.

— Откровенно говоря, я беспокоился. Но не решался спросить. То, что ты мне рассказала, сняло бремя с моей души. Я говорю, как старый Симеон в храме: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром».

Он привлекает Анну к себе и неуклюже, плотно сжатыми губами целует возле уха. У него вырывается сухой всхлип.

— Прости, от меня, наверное, дурно пахнет. Я с большой нежностью думаю о твоем мужестве, Анна. Помнишь, как мы стояли на Домском мосту и пересчитывали семь мостов Уппсалы?

— Помню.

В порыве сильного душевного волнения Анна осторожно высвобождается, отходит к окну, тыльной стороной ладони вытирает глаза и сопит — нет, не плакать, не плакать.

Тихонько вошедшая в комнату фру Мария подходит к мужу. Они о чем-то шепчутся. «Да, так и сделаем», — отчетливо говорит Якоб

— Анна, не подождешь за дверью несколько минут? Мы сейчас закончим, — говорит Мария.

Анна отвечает «разумеется», бесшумно выходит, прикрыв за собой дверь, и вдруг оказывается перед пробстом Агреллем в полном пасторском облачении. Он несколькими годами старше Якоба, но его красноватое лицо пышет здоровьем, мягкие седые волосы густы и зачесаны назад, открывая выпуклый лоб. Льдисто-голубые глаза смотрят с любопытным вниманием.

— Я — один из самых старых друзей Якоба. Он просил причастить его именно сегодня, в день нашего совместного посвящения в сан пятьдесят два года тому назад.

Мария, приоткрыв дверь, сообщает, что теперь можно войти. Распахивает дверь настежь и пропускает пробста, а сама выходит, закрывает дверь и застывает в некоторой растерянности.

— Якоб пожелал остаться с ним наедине пару минут. Слабый взмах руки и извиняющийся взгляд: «Ты останешься?»

— Да.

— По-моему, Якоб будет рад, если ты...

— Да.

— Я помню тот вечер давным-давно, кажется, это был 1907 год, когда Якоб вошел ко мне, присел на краешек кровати и сказал: «Представляешь, Мария, Анна Окерблюм говорит, что не хочет идти к причастию». После этого он не спал всю ночь. Был удивлен, раздосадован и страшно огорчен. Но ты все-таки пошла.

— Да, пошла.

— А причина? Мне просто любопытно.

— Причина проста. Когда я сообщила маме, что не собираюсь идти к причастию, она здорово рассердилась и сказала, что мне должно быть стыдно, что я эгоистка, избалованная девчонка, что это будет позором для семьи и что она не потерпит подобных глупостей. Перед тем как хлопнуть дверью, она повернулась и добавила, что намерена отменить нашу поездку в Грецию, но, разумеется, я свободна поступать, как хочу, должна следовать собственной совести, и никто не будет меня принуждать. Вот я и пошла к причастию.

Обе улыбаются при мысли о матери Анны, решительной, но сейчас уже дряхлой старой даме в большом доме на Трэдгордсгатан.

— Анна, передай от меня привет Карин. Жалко, что мы так давно не виделись. Но уж больно много было всяких болезней и забот в последнее время.

— Обязательно передам.