Исповедальня - [32]

В Канн они ехали на поезде; об этом переезде он не сохранил никаких воспоминаний. В мрачной квартире на Эльзасском бульваре ему, ребенку, казалось, что в воздухе постоянно висит тонкая серая пыль. Иногда он даже пытался ее поймать.

Его не удивляло хождение людей по коридору, а, напротив, приводило в восторг, возможно, потому, что ему запретили открывать дверь в зале ожидания и смотреть на сидящих возле стен мужчин и женщин.

Они, преимущественно суровые местные крестьяне, часами сидели, пристально глядя в пространство.

Его родители тоже хранили воспоминания, которых он не знал, но которые занимали важное место в их жизни.

Однажды вечером они впервые поцеловались. Они шли рука об руку и, улыбаясь, строили планы на будущее.

И сейчас они жили в этом будущем, разумеется не узнавая его.

Они, должно быть, думали, что Андре холодно наблюдает за ними и судит их без снисхождения, в то время как он никогда еще так остро не чувствовал свою близость к ним.

Он злился на себя за то, что взбунтовался и, может быть, взбунтуется снова, если возникнет необходимость защищать свое собственное «я».

Он въехал в ворота. На аллее стояли лужи. Под дождем розовый цвет виллы казался намного темнее.

Поставив мопед возле гаража, Андре вошел в дом. Его удивила тишина, неподвижность воздуха и предметов.

— Есть кто-нибудь?

— Я! — ответил из кухни голос Ноэми.

— Мама ушла?

А ведь он только что видел красную машину в гараже.

— Не знаю. Может, ушла, а может, спит.

— Папа вернулся? Был уже девятый час.

— Сейчас должен прийти, и наверняка промок, если не взял такси, так что будет переодеваться, прежде чем сесть за стол.

Андре поднялся наверх. Двери в спальню родителей и в будуар были закрыты. Тишина, спокойствие начинали давить на него, и он хмуро смотрел, как дождь барабанит в стекла. Зажег свет, снял мокрые брюки, прилипшую к телу рубашку.

— Андре, ты у себя?

Отец внизу у лестницы.

— Да, папа.

— Спускаешься?

— Сейчас, только переоденусь.

Ему казалось, что вместе с сумерками в дом проникла какая-то тайна.

Поскорей бы закрыли ставни, поскорей бы оказаться, словно в убежище, в привычной обстановке среди зажженных ламп.

Глава 3

— Мамы нет?

На столе стояло всего два прибора.

— Она уехала?

— Нет. Она поужинает в городе.

— С Наташей?

Андре вскинул голову, в нем нарастал гнев.

— Это я посоветовал ей.

— Ты?

Он был разочарован, словно отец только что предал его.

— Не беспокойся. Сегодня она вернется рано, и все будет хорошо.

Лицо у него оставалось вытянутое, и отец, чтобы рассеять его недовольство, тихо сказал:

— Мне надо поговорить с тобой, Андре. Поднимемся к тебе в комнату?

— Почему ко мне?

— К тебе в комнату или в мансарду-все равно, ведь ты не хочешь оставаться в гостиной.

— Нет.

Сегодня он предпочитал свою комнату: мансарда слишком о многом напоминала.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты спешишь?

Торжественность отца внушала беспокойство, и у Андре задрожали пальцы. Скорей бы отец начал говорить, а еще лучше скорей бы все закончилось.

Вокруг них были книги, пластинки, разобранная постель, мокрые брюки и на полу, в углу комнаты, рубашка.

— Можешь лечь на пол.

— Не сегодня.

Ему хотелось остаться с отцом лицом к лицу.

— Мой милый Андре, мы все трое только что пережили кризис и, видимо, не последний. Садись поудобней и выслушай меня спокойно.

— Я спокоен.

— Ты ездил к Франсине?

— Мы встретились в Ницце.

— И ты ей все рассказал?

— Я поступил неправильно?

— Как раз напротив: это пошло тебе на пользу. Я знаю, что мама говорила с тобой, и догадываюсь о чем.

Он с раздражением ждал слов, которые называл про себя «главными».

Отец же не спешил, заговорил вновь не сразу, и Андре, не удержавшись, спросил:

— Это неправда, да?

— Правда, что я ошибался, но не настолько, как она мне приписывает. Я пришел к тебе не оправдываться. И если я должен кого-то защищать, так это ее.

Я полюбил ее с первого взгляда и люблю до сих пор, даже больше, чем раньше. Только я, видимо, плохо любил, потому что не сумел сделать ее счастливой.

Андре ждал не этих слов, и ему захотелось ощетиниться, как случалось порой, когда приходили к нему на чердак.

— Тебе шестнадцать с половиной, а мы, забывая об этом, впутываем тебя в проблемы сорокалетних людей.

Когда я встретил твою мать, я был робким, замкнутым юношей, плохо знавшим жизнь, а женщин и подавно.

Я мечтал окончить медицинский факультет и стать одним из скромных исследователей в Институте Пастера. Кто знает, может быть, благодаря упорству и я сделал бы какое-нибудь маленькое открытие. Ты, как, впрочем, и многие, даже не подозреваешь, что в зубопротезном деле существует метод, носящий мое имя.

Отец покраснел, словно стыдясь такого приступа гордости.

— В твоей матери бурлила жизнь, это-то и соблазнило меня. Здесь можно бы и поставить точку. Все остальное — моя вина, и я хочу, чтобы сегодня ты это понял. Из нас двоих платит она одна; она несчастна, потому что не может, как я, ни проводить по десять часов в день в рабочем кабинете, ни уединяться по вечерам в мастерской.

Она была любовницей Каниваля и не скрывала этого от меня, как и того, что до него у нее были и другие. Почему же теперь мы должны осуждать ее?