Исповедь живого мертвеца - [2]

— Коньяку, къ сожалѣнію, нѣтъ, а вотъ — vieux marc.

— Давайте, все равно. А то у меня, когда я это общество милое припоминаю, зубки начинаютъ постукивать и голосъ срывается. Да-съ, двѣнадцать. Руки, ноги переплелись, какъ стропила или балки какія-нибудь, и сквозь нихъ, какъ въ колодезь, прямо мнѣ въ глаза съ неба зеленая звѣзда свѣтитъ. Ощупался, чувствую, что сильно раненъ, крови вышла уйма, слабость страшная. Соображаю, почему я живъ? И прихожу къ такому убѣжденію, что, вѣроятно, въ моментъ разстрѣла я не выдержалъ нахлынувшаго на меня ужаса и упалъ въ обморокѣ, а солдаты, по ранамъ моимъ, приняли меня за убитаго и спустили въ ровъ. Почему насъ не зарыли, это я потомъ доподлинно узналъ. Вѣдь, на завтра-то, помните, было Рождество. Такъ вотъ и изобрѣли для преступныхъ обывателей Я. этакую милую моральную казнь: у всѣхъ, моль, людей праздникъ, а у васъ, крамольниковъ, пусть мертвечина среди города валяется, любуйтесь трупами разстрѣлянныхъ согражданъ вашихъ, да поучайтесь, поминая четыре свободы. Устроилъ, скотъ, я-цамъ хорошую елку, нечего сказать!.. Ну, попадись онъ мнѣ когда нибудь въ руки!.. Я вашего vieux marc, извините, еще хвачу.

Что раны мои не смертельны и, вѣроятно, даже не опасны, я опредѣлилъ по самочувствію сразу — лишь бы мнѣ выбраться изъ ямы на свѣтъ бѣлый! Я больше боялся, не замерзнуть бы мнѣ. Морозъ стоялъ не такъ, чтобы большой, но, знаете, лежу на стылой землѣ, неподвижное положеніе, да покойники эти окоченѣлыми бревнами на меня навалились. Сталъ изъ-подъ нихъ выбираться. Ужасъ. Кажется, никакую другую тяжесть въ мірѣ не труднѣе сбросить съ себя, чѣмъ мертваго человѣка. Точно держать тебя: нашъ! оставайся съ нами!.. Карабкался я, карабкался. И страхъ-то, понимаете, и отвращеніе-то у меня къ нимъ, и жаль ужасно, сердце надрывается жалостью. Вѣдь, какъ хотите, всѣ друзья-пріятели были, вмѣстѣ политику нашу маленькую разводили, вмѣстѣ въ кнейпу ходили пиво пить. И всѣхъ — ни за что! Двѣнадцать! Шутка сказать! Какіе они, къ чорту, революціонеры были? И меня-то — истинно говорю вамъ — настоящимъ революціонеромъ только яма эта сдѣлала, да ночь, когда я, замерзающій, неповинно истекающій кровью изъ четырехъ сквозныхъ ранъ, разсматривалъ зеленую звѣзду на черномъ небѣ, сквозь плетень изъ рукъ и ногъ моихъ окоченѣлыхъ друзей. Вы хотѣли что-то спросить?

— Я немножко удивляюсь: какъ вы ухитрились выбраться изъ-подъ двѣнадцати труповъ, не надѣлавъ страшнаго шума? Вѣдь это все равно, что разсыпать полѣнницу дровъ.

— Ну, нѣтъ, не такъ громогласно. Но, конечно, былъ шумъ.

— А какъ же часовые-то? Или ихъ не было? Не могу себѣ представить, чтобы къ трупамъ казненныхъ не поставленъ быль караулъ.

— Были часовые, цѣлыхъ два. Только, должно быть, не очень-то веселое это занятіе — караулить ночью тринадцать разстрѣлянныхъ покойниковъ. Словомъ, когда я выползъ изъ канавы, то на площади часовыми и не пахло, и только на паперти соборной побрякивало ихъ оружіе. Подъ покровъ святыни спрятались, голубчики!. Я, какъ ужъ какой-нибудь или ящерица, проскользнулъ въ переулокъ, — патруля посчастливилось не встрѣтить. Городишка маленькій, знаю я его наизусть, — каждую щель и лазейку, — какъ свои пять пальцевъ. Десять минуть спустя я былъ въ теплѣ и у добрыхъ друзей. А на завтра тѣ же самые друзья вывезли меня изъ Я. въ стогѣ сѣна, какъ нѣкогда Бакунина изъ Болоньи. Покуда не закрылись мои раны, я отлеживался на одной мельницѣ, верстахъ въ 50 отъ Я. Хозяинъ ея былъ внѣ подозрѣній у правительства и даже слылъ русскимъ шпіономъ. Да, если хотите, онъ и былъ шпіономъ — только не ихнимъ, а нашимъ. Умереть со смѣха надо, какъ онъ ловко водилъ за носъ полицію, жандармерію и генераловъ всякихъ. Ну-съ, поправился я, даль мнѣ комитетъ двѣсти рублей на дорогу, фальшивку въ руки — и айда, живой покойникъ, за границу! Нѣсколько мѣсяцевъ околачивался въ Америкѣ, въ Нью-Йоркѣ, а потомъ заскучалъ по Европѣ, и вотъ — къ вашимъ услугамъ, здѣсь.

— Думаете осѣсть въ Парижѣ?

— Нѣтъ, знаете, лишь пережду сколько надо, чтобы сколотить малую толику деньженокъ. А потомъ на родину.

— Вамъ? на родину? Что же — мало вамъ разстрѣла, такъ еще хотите быть повѣшеннымъ?

— Э! Бабушка надвое говорила! А мы, латыши, знаете, такой ужъ народъ: намъ — хоть и висѣть, да надъ своею землею — милѣе, чѣмъ ходить по чужой.

1907.

Парижь.