Исповедь убийцы - [8]
— Вы что, поранили левую ногу? Или, может, ботинок жмет? Мне показалось, что вы хромаете.
Лакатос замер на месте, схватил меня за рукав, чтобы я тоже остановился, и сказал:
— А вы разглядели! Должен вам сказать, мой юный друг, у вас глаз, как у орла! Нет, правда, у вас замечательное зрение! До сих пор это замечали немногие. Мы познакомились недавно, но вам я могу рассказать, потому что чувствую себя вашим старым другом или даже старшим братом. В общем, ногу я не поранил, и дело не в ботинке, он сидит отлично. Я хромой от рождения, и с годами даже сделал из этого недостатка своего рода художество. Я учился верховой езде, фехтованию, играю в теннис, легко прыгаю в высоту и в длину. Я часами могу бродить и даже подниматься в горы. А еще люблю плаванье и велосипед. Знаете, мой друг, больше всего природа благоволит к тому, кого она наградила небольшим изъяном. Будь я безупречен, вероятнее всего, ничему бы не научился.
Пока Лакатос все это говорил, он крепко, как я уже упоминал, держал меня за рукав. Сам он при этом прислонился к стене дома, а я стоял напротив, почти на середине узкого тротуара. Был светлый, безмятежный вечер, мимо нас весело и непринужденно проходили люди, чьи лица золотило вечернее солнце. Мир казался мне таким счастливым, таким привлекательным, и только мне было плохо. А плохо мне было потому, что я должен был оставаться с Лакатосом. Порой мне казалось, что нужно немедленно его бросить, тем не менее я чувствовал, что он крепко держит меня не только за рукав, а в каком-то смысле и за душу. Как будто он ухватился за краешек моей души и больше ее не отпускает. Я тогда не умел ни ездить верхом, ни кататься на велосипеде. И мне вдруг показалось таким гадким, что я этого не умею, хотя я не калека. Однако я полагал, что называться Голубчиком еще хуже, чем быть калекой. Я же был Кропоткин и имел право тренироваться на лучших лошадях мира, я должен был, как говорится, всех обскакать. То, что этот венгр, этот господин Лакатос, этот хромой, которого не зовут даже Голубчиком и который ни в коем случае не является сыном князя, владел всеми благородными, относящимися к дворянскому сословию видами спорта, — позорило меня совершенно особым образом. И получилось, что я, всегда воспринимавший свою смешную фамилию как некий недостаток, вдруг начал думать, что как раз эта фамилия может сделать из меня мастера на все руки, так же как хромая нога Лакатоса помогла ему овладеть всеми благородными видами спорта. Друзья, вы видите, на что способен черт…
Но сам я тогда так не думал, я только предчувствовал. И это предчувствие было чем-то большим, чем просто догадка. Это было нечто среднее между догадкой и уверенностью.
Потом мы продолжили путь.
— Теперь давайте поедим, а затем пойдем ко мне в гостиницу, — сказал Лакатос, — приятно, когда в незнакомом городе у тебя есть близкий друг или младший брат.
Итак, мы пошли есть в гостиницу «Черноморская», ну, друзья мои, вы поняли, куда мы пришли?
Тут Голубчик, сделав паузу, посмотрел на хозяина, а тот выкатил на него свои светлые глаза. При слове «Черноморская» в глазах хозяина зажегся какой-то особенный свет.
— Да, в «Черноморскую», — сказал он.
— Именно что в «Черноморскую», — снова начал Голубчик, — в те времена там был ресторан, который назывался точно так, как тот, в котором мы сейчас сидим: «Тары-бары». И хозяин был тот же самый.
Хозяин, сидевший напротив рассказчика, встал, обошел стол и широким жестом заключил Голубчика в объятья. Они долго, сердечно целовались, потом выпили на брудершафт, и мы, слушатели, тоже подняли стаканы и осушили их.
— Вот так, друзья мои! — продолжил Голубчик. — Можно сказать, что с этого хозяина в том ресторане и начались мои несчастья. В старом «Тары-бары», в Одессе, были цыгане — изумительные скрипачи и цимбалисты. А какое вино! И за все платил господин Лакатос. Я впервые в жизни был в таком месте.
— Ты только пей, пей! — говорил мне Лакатос.
И я пил.
— Пей, пей! — повторял он.
И я снова пил.
