— Но я ведь никуда не уезжаю. У меня и мысли такой нет!
При этих словах вместо громкого и уверенного из меня вырвался слабый, робкий смех — не смех, а какой-то выродок.
— Ну, значит, до свидания! — сказал хозяин. И я пожал его мягкую, пухлую, желтоватую руку.
Я шел, не оборачиваясь, но чувствовал, что он уже вернулся в ресторан. Я намеревался перейти дорогу, чтобы попасть в свою гостиницу, однако не сделал этого. Мне показалось, что это утро манит меня совершить небольшую прогулку и что есть что-то неуместное и даже неприятное в том, чтобы в такое время, когда не можешь сказать, слишком рано сейчас или слишком поздно, возвращаться в убогий гостиничный номер. Я решил пару раз обойти этот жилой квартал.
Не знаю, как долго я бродил, и не помню ничего, кроме доносившегося с разных башен звона бесчисленных колоколов, когда я, наконец, подошел к гостинице. Солнце уже основательно, по-свойски заполнило весь вестибюль. Хозяин гостиницы в своей розовой рубашке успел уже так вспотеть, как в другие дни это с ним бывало только после полудня. Во всяком случае, у него был очень озабоченный вид, хотя в данный момент он ничего не делал. И я сразу понял почему.
— Наконец-то гость! — сказал хозяин, показывая на стоящие возле его письменного стола три чемодана. — Вы только взгляните на эти чемоданы, и тогда вы сразу поймете, какой это гость!
Я посмотрел и увидел три грандиозных желтых чемодана из свиной кожи с медными замками, блестевшими, как таинственные закрытые золотые рты. На каждом стояли кроваво-красные инициалы Й.Л.
— Он занял двенадцатый номер. Рядом с вами. Знатных гостей я всегда селю рядом.
Сказав это, он дал мне ключ. Подержав ключ какое-то мгновение, я вернул его.
— Мне бы хотелось внизу выпить кофе. Слишком устал, чтобы идти наверх, — сказал я.
Я пил кофе в маленьком кабинете. На столе стояли чернильница с давно высохшими чернилами и керамическая ваза с искусственными фиалками, напоминающими о дне поминовения усопших.
Открылась стеклянная дверь, и, пританцовывая, вошел элегантный господин. От него исходил поразительно сильный запах фиалок, так что на мгновение я подумал, что ожили эти искусственные фиалки в керамической вазе. При каждом шаге — я это видел отчетливо — левая нога этого господина очерчивала полный круг, но не без изящества. Он был одет во все светло-серое, словно его уже окутало лето. Казалось, что его разделенные на прямой пробор блестящие иссиня-черные волосы были приглажены не расческой, а языком.
Он приветливо и в то же время сдержанно мне кивнул.
— Мне тоже кофе, — крикнул он хозяину через оставленные им открытыми двери.
Это «тоже» — возмутило меня. Получив свой кофе, он долго, слишком долго размешивал его ложечкой. Я хотел было подняться, но тут он голосом, звучавшим бархатисто, как флейта, как флейта из бархата, сказал:
— Вы здесь тоже чужой, не так ли?
Эти слова в моих ушах прозвучали как эхо той фразы, которую я сегодня (или это было вчера?) уже слышал. Да-да! От Голубчика! Может, не дословно. В тот же миг меня озарило: Йено Лакатос, и я вспомнил о кроваво-красных инициалах, которые увидел на желтых замках: Й.Л.
— Как долго вы здесь пробудете? — вместо ответа спросил я.
— О, у меня много времени! Оно все в моем распоряжении! — сказал он.
С незаполненным бланком к нам подошел хозяин. Он попросил нового гостя вписать свое имя.
— Записывайте, — сказал я, хотя меня никто не спрашивал, и я до сих пор не знаю, как решился на эту дерзость, — в графе фамилия — Лакатос, в графе имя — Йено.
Я встал, поклонился и вышел. В этот же день я покинул рю Де-Катр-Ван и никогда больше не видел ни Голубчика, ни тех, кто слышал его историю.
