Исповедь сына века - [47]

Однажды, в ту самую минуту, когда я собирался идти к ней, кто-то постучался ко мне, и в комнату вошел Меркансон, тот самый священник, которого я видел в саду г-жи Пирсон в день моего первого посещения. Он начал с извинений, столь же скучных, как он сам, по поводу того, что явился ко мне, не будучи со мной знакомым. Я возразил, что отлично знаю его как племянника нашего кюре, и спросил, в чем дело.

Он долго с принужденным видом осматривался по сторонам, точно подыскивая слова, и перетрогал пальцем все предметы, лежавшие у меня на столе, словно не зная, с чего начать. Наконец он объявил, что г-жа Пирсон больна и поручила ему сообщить мне, что сегодня она не может меня принять.

— Больна? Но ведь вчера я ушел от нее довольно поздно, и она была совершенно здорова!

Он поклонился.

— Скажите, господин аббат, зачем, понадобилось, если даже она и больна, извещать меня об этом через третье лицо? Она живет не так далеко, и не было бы большой беды в том, чтобы заставить меня прогуляться туда лишний раз.

Тот же ответ со стороны Меркансона. Я не мог понять, зачем он явился ко мне и, главное, зачем ему дали такое поручение.

— Хорошо, — сказал я ему. — Завтра я увижу госпожу Пирсон, и она все объяснит мне.

Он снова начал мяться: г-жа Пирсон поручила ему также… Он должен мне сказать… он взял на себя…

— Да что же, что? — вскричал я, потеряв терпение.

— Милостивый государь, вы чересчур горячитесь. Я полагаю, что госпожа Пирсон больна серьезно. Она не сможет видеться с вами всю неделю.

Еще один поклон, — и он удалился.

Было совершенно ясно, что за этим визитом скрывалась какая-то тайна: либо г-жа Пирсон не хотела больше меня видеть, — и я не знал, чему приписать ее нежелание, — либо Меркансон вмешался по собственному побуждению.

Весь этот день я терпеливо ждал. На другой день ранним утром я уже был у дверей г-жи Пирсон, где встретил служанку. Последняя сообщила мне, что ее госпожа в самом деле серьезно больна, но, несмотря на все просьбы, она не согласилась ни взять у меня деньги, ни отвечать на мои вопросы.

Проходя через деревню, я увидел Меркансона, окруженного школьниками учениками его дяди. Я прервал его разглагольствования и попросил его на два слова.

Он дошел со мной до площади, но теперь настала моя очередь мяться, так как я не знал, с чего начать, чтобы выманить у него его тайну.

— Сударь, — сказал я ему, — умоляю вас, скажите мне, правда ли то, что вы мне сообщили вчера, или тут есть какая-то другая причина. Помимо того, что в деревне нет врача, которого бы можно было пригласить к госпоже Пирсон, мне чрезвычайно важно узнать, в чем дело.

Он начал всячески изворачиваться и уверять, что г-жа Пирсон действительно больна, что она послала за ним и поручила ему известить меня об этом, что он выполнил ее поручение и ничего больше не знает.

Между тем, разговаривая таким образом, мы дошли до конца главной улицы и оказались в совершенно безлюдном месте. Видя, что ни хитрость, ни просьбы не помогают, я внезапно остановился и схватил его за руки.

— Что это значит, милостивый государь? Уж не собираетесь ли вы прибегнуть к насилию?

— Нет, но я хочу, чтобы вы ответили мне.

— Милостивый государь, я никого не боюсь и сказал вам все, что должен был сказать.

— Вы сказали то, что должны были сказать, но не то, что вам известно. Госпожа Пирсон ничем не больна — это я знаю, я в этом уверен.

— Откуда вы это знаете?

— Мне сказала служанка. Почему она перестала принимать меня, почему поручила передать это мне именно вам?

В это время на дороге показался какой-то крестьянин.

— Пьер, — крикнул ему Меркансон, — подождите меня, мне надо переговорить с вами.

Крестьянин подошел к нам. Это было все, чего хотел Меркансон; он понимал, что при постороннем человеке я не решусь прибегнуть к насилию. Я и в самом деле выпустил его руки, но при этом оттолкнул так сильно, что он ударился спиной о дерево. Он сжал кулаки, но ушел, не сказав ни слова.

Всю неделю я провел в сильном волнении: я ходил к г-же Пирсон по три раза на день, но меня упорно не принимали. Наконец я получил от нее письмо. Она писала, что мои частые посещения стали в деревне предметом сплетен и просила впредь бывать у нее реже. Но ни одного слова о Меркансоне и о своей болезни.

Подобная предосторожность была столь несвойственна ей и до такой степени противоречила горделивому презрению, с каким она обычно относилась к такого рода сплетням, что сначала я не мог заставить себя поверить ее письму, но, не находя никакого иного объяснения ее поступку, я ответил, что у меня одно желание — беспрекословно повиноваться ей. Однако выражения, которые я употребил в своем письме, были проникнуты невольной горечью.

Я намеренно не пошел к ней в тот день, когда мне было позволено навестить ее, и не посылал справляться о ее здоровье, чтобы дать ей понять, что не верю в ее болезнь. Я не знал, почему она решила оттолкнуть меня, но поистине я был так несчастлив, что по временам серьезно подумывал, не покончить ли с этой невыносимой жизнью. Я по целым дням бродил в лесу, и однажды случай привел меня встретить ее там.

Я был в самом плачевном состоянии. Я едва осмелился задать ей несколько робких вопросов относительно ее поведения, она не пожелала объясниться откровенно, и я прекратил разговор об этом.