Исповедь старого солдата - [9]

— Э-эх! Молодой ты ишшо, паря, и советскую власть любишь, Богу на ее молишься, хуч и молодой, ужо и в партию метишь, — в голосе дела вроде бы слышались нотки сожаления.

— Мне в партию большевиков еще по годам рано, я пока комсомолец, вот и Родине помогаю, в ваш колхоз послали хлеб убирать. На фронт хочу, немцев бить надо. Прошусь добровольцем, а военкомат не берет, мне только в марте 17 лет будет, — жаловался я деду.

Дед, выдувая через бороду дым от самосада, сочувствовал мне:

— Успешь ишшо голову-то сложить, не торопися, если головы-то не жалко. Она молодая-то шибко торопится… Слыхал, немцы-то до Волги-матушки добрались… А то оставайся у нас в деревне, смотри, сколько девок-то… женят, парней-то не осталось. Осиротела деревня.

Я торопился на ток, но дед размышлял:

— Гляжу я на тебя, паря, ты робить любишь, да и силенкой Бог не обидел, не занимать, хотя супонь не затянул, быват, а там ума особливо не надо. Корень у тебя, видать крепкий, не гнилой, хуч ты и не деревенской. Ты правду говоришь, если больно стараться, и в деревне можно найти ково хоть, да ишшо и власть в руках, то все можно найти, все можно сыскать… Деревня не для шпиенов, в деревне робить надо до мокрой рубахи. Дожили, счас вообще некому робить, пуста деревня-кормилица…

Нет мужиков, нет работников, всех извели. А были работники в деревне от Бога, а счас нету их, были да сплыли. Нет мужиков, нет работников, загубили деревню, извели кормильцев, до робятишек добираются.

— Раз были кормильцы от Бога, как ты говоришь, то почему он не помог? — пытался я подковырнуть деда.

— Бог все может, а вот пошто не помог… — Дед помолчал и выдохнул: — Не помог! Да как же он поможет, коли ево самого выгнали из церквей, а церкви разрушили, выгнали Бога из души людей, ладно, самого не поймали, а то бы и расстреляли, убили, как людей убивают. Бог высоко, далеко от нас, грешных… да и дороги испортили, по которым ему бы прийти к нам, округ, в деревнях не сыскать церкви-то, все разломали. Негде с Богом поговорить, рассказать ему, што власть-то творит, о горе нашем, да и забыли много Бога, вот и наказывает нас, грешных, а то бы разе додумались, что деревня оголилась, как голая баба стала…

— Почему деревня оголилась? — не понимал я. — Нет мужиков, все ушли на войну! Что делать, кончится война, домой придут, деревня-то живет…

— Э-эх, паря! Война войной, само по себе дело страшное, деревню погубили ишшо ране, до ентой войны, да ишшо не один раз, — с обидой и упреком в голосе сказал дед, — господи, какой ты ишшо зеленой. Опосля как царя-батюшку убили, царство ему небесно, нова власть, ну — советская, как ее зовут, отдала землю в деревне, бери землю-то! Вроде как завоевали землюшку, да уж больно дорого дали за ее, сколь народу погубили, сами себя убивали, а за че, так и не знаем доселе. Говорили, Ленин землю дал, а где он эту землю взял, тоже сказать не знамо, а уж как ее, матушку, кровью поливали опосля… опять же мужицкая кровушка лилась. На моих глазах.

В правлении колхоза портрет Ленина висит, видел поди?

Хоть и много мужиков поубивали, однако деревня оживать стала, пахать надо, скот заводить… Ох, и робили в деревне все… мужики, кто живой остался, старики, бабы, робяты, днями и ночами робили, рубахи от пота-то выжимали, друг другу пособляли. Хозяйство налаживали, пахать, скотину разводить, каждое зернышко с копейкой шшитали, собирали и Бога не забывали, он и помогал. Налаживалась жизня у тех, кто робил в деревне, вроде все гладко пошло… и как гром с ясного небушка — бах, бах!

Нонешная власть мужика, што деревню обживать снова начали, хозяйство налаживать — кулаком назвала, вроде они кровь у народа сосали, как комары, ну и ахнули: всех разом, кто в чем был, вместе с бабами, малыми детьми куда ково сослали…

Стали колхозы налаживать, каки-то комуны, штобы у всех все было обчее. Ну и пошло-поехало, с голой-то жопой на голом месте… вот и пало хозяйство.

Опосля доходили слухи о голоде, што сколь народу-то от голодухи-то померло. Так и не поднялось хозяйство, да чо говорить…

Все это, паря, на моих глазах было, вспоминать страшно, все пережил, много пережил, а вот все живу. Видно, Бог пожалел меня за муки… вот и живу, как и сам не знаю, люди помогают, хоча и сами в беде… диво!

Скрюченными пальцами на руках дед ловко скрутил козью ножку из газеты, набил самосадом и стал кресалом высекать искру на кусочек материи: затлела ткань, дед прикурил цыгарку, затянулся и продолжал:

— Опосля, как царя-батюшку согнали, война началась между своими: каки-то красны, каки-то белы, убивали друг дружку. Года четыре поди… Опосля ентой войны у меня девка, дочка моя, за хорошего мужика вышла, робили по крестьянству, как и я, в одной деревне жили. Зять был работящий, робили с дочкой без передыху, пошли робяты, дети стали пособлять… Дом справили, лошадь ладную завели, дочь двух коров держать стала, овец дюжину. Ладно жись пошла, да и я помогал…

Как колхозы стали налаживать, их в колхоз затаскивать начали, а зять-то смышленый мужик, и ему в колхоз не захотелось. Он смекал, видно, насчет общего хозяйства-то… ево ломать начали. Не знаю до конца, че там было, но подрался он с кем-то из ГПУ… посадили, а опосля пропал: увезли и с концом… где — ничто не знаю, не слышно… Дочь-то мою, опосля, как зятя куды-то дели, признали кулачкой и отправили куды-то в Сибирь с двумя робятами, а те уж в школу ходили. Дом забрали, скот, все… Опосля и у меня лошадь забрали с коровой в колхоз, вроде как бы и я кулак, но деревенские меня отстояли от высылки, и стал жить своим огородом… Баушка от горя душу Богу отдала, прибрал он ее, а я ушел из деревни, да и прибился туто. Все конюхом, с лошадушками робил рядом. А теперя вот вроде ночного сторожа, как пишут в колхозе, все рядом с лошадями, да без них и жить-то бы не мог. Все болтаю с ними, хуч и матерюсь на них — оне не обижаются, добро все едино понимают, зло не держат, ну и ладно. Вот овса бы им поболе…