Исповедь сталинского поколения - [41]

Я себе прибавила год, чтобы раньше быть в комсомоле. Потом была пытка для меня: все боялась, вдруг меня разоблачат и выгонят из комсомола. Когда умер Сталин, мы все в школе плакали, верили, что умер вождь, вся страна была в трауре. Потом призыв комсомола: все на целину! Я поехала по путевке комсомола. Половина убранного урожая осталась под открытым небом, под снегом. И мы зимой в зерне грелись. Но было чувство гордости, что ты что-то сделал для страны.

Верила всему, что писали в газетах при Хрущеве и Брежневе. Теперь оказалось, что мы в экономическом тупике, и только кооперативы помогут нам из него выйти. А я считаю, что они подрывают государственные предприятия, из которых лучшие работники ушли в кооперативы. Но пройдет несколько лет, и те же газеты будут уверять, что это была ошибка, что одни очень обогатились, а другие — наоборот и т. д. В общем, все как раньше было. Сначала кричим „ура“, а потом улюлюкаем. Может, надо поосторожней, поделикатней писать, — ведь мы верим вашим устам. Все — три часа ночи. До свиданья. Ответа не жду, у вас поважнее дел много. Так кому и когда верить и в чем прав Шеховцов?…»

Ответ: «Здравствуйте, уважаемая Тамара Ивановна. С Вашим письмом, которое Вы закончили писать в три часа ночи после просмотра телефильма „Очищение“, меня познакомили 26 января 1989 года на Центральном телевидении. Попросил это письмо, и мне его дали. Собирался Вам сразу написать, но тут начались новые судебные процессы, и возможностей для ответов на письмо не было. Тогда, 26.01.89 г., на Центральном телевидении уже было семь с половиной тысяч писем и телеграмм — откликов на фильм. Более тысячи писем я получил по домашнему адресу. Всем, конечно, не смог ответить.

Но Ваше письмо мне тогда запомнилось. И вот сейчас, когда немного „разгрузился“ от всяких дел, решил Вам написать. Письмо Ваше отличается от многих других тем, что оно написано буквально „по горячим следам“. Отсюда — его особая искренность, глубина чувств и впечатлений. Чувствуется, как Вы волновались, когда писали письмо, что Вам немедленно нужно было выговориться, поделиться мыслями, которые вызвал этот фильм. Адресовали Вы свое письмо в газету „Советская культура“. Попало оно к черствой душе, и она, эта душа, зачем-то переслала его на Центральное телевидение, где письмо затерялось в тысячах других.

„Так в чем же прав Шеховцов?“ — начинаете Вы свое письмо. „Так кому же и когда верить, и в чем прав Шеховцов?“ — так Вы его заканчиваете. Возможно, за два истекших года Вы уже нашли ответ на этот вопрос. Во всяком случае, Вы, уверен, его искали. Не могли не искать.

Ваше письмо-исповедь нашло отклик в моей душе. Более того, оно взволновало меня. И вот сейчас, когда через два года я снова его перечитал, вернулось ощущение двухгодичной давности. Вы утром вскакивали для того, чтобы отдать салют Гимну. Это же святое, чистое воспоминание. Есть и у меня подобные воспоминания детства — и я не стыжусь их и не отношу их к категории ностальгических воспоминаний. Это то, чего нет у сегодняшних пионеров. Это — как воспоминания о первой любви. И я помню, как меня принимали в комсомол. Говорил я тогда перед боем о подвиге Зои Космодемьянской, казавшемся для меня недостижимым. До сих пор храню свой фронтовой комсомольский билет. Детство наше было не из легких, но оно было счастливым, одухотворенным любовью к Родине и, если хотите, — к Сталину, в котором мы видели выразителя наших дум и надежд. И не без оснований видели. В отличие от своих преемников, он не обманывал нас несбыточными обещаниями, да и биография его была понадежней.

Вижу, и Вы наделены обостренным чувством справедливости. Имейте это в виду, когда будете проверять свой ответ на вопрос „так в чем же прав Шеховцов?“ Подавляющему числу граждан, от которых я получил письма, ответ на этот вопрос ясен. Но далеко не у всех ответ этот был результатом поиска, преодоления сомнений и, может быть, внутренней борьбы. Этим я не хочу сказать, что такие люди мне больше импонируют, чем те, кому ответы даются трудно. Как раз напротив. Последних я предпочитаю в качестве собеседников. Помню, когда я работал следователем, мне интереснее было общаться не с теми обвиняемыми и свидетелями, которые на мои вопросы с готовностью отвечали „да“, а с теми, кто приходил к этому „да“ через преодоление сомнений, внутреннего сопротивления, через борьбу с самим собой.

К сожалению, сегодня для многих наших граждан газета и телевизор являются единственным источником информации, средством познания мира, окружающей нас действительности и нашего недавнего прошлого. Доверяйте своему пионерскому детству, комсомольской юности. Эти надежные ориентиры помогут преодолеть сомнения, о которых Вы писали в „Советскую культуру“, и быстрее найти ответ на вопрос, который Вы дважды ставили в письме. А если уже нашли, то — скорректировать свою позицию и осмыслить ее с учетом приобретенных нами в те далекие годы нравственных ценностей».

Изворский И. В. Фронтовик, г. Ростов-на-Дону. Письмо в газету «Советская культура». «В этом спектакле-фарсе речь шла о „разоблачении“ Сталина методами Ежова и Берия. Никто не учел при составлении сценария, что удар наносится по советскому судопроизводству. Ведь всем же было видно, что суд все время требовал, чтобы Шеховцов говорил „по существу“, в то время, когда ответчики имели возможность говорить чуть ли не о сотворении мира. Всем было понятно, что суд имел заранее подготовленное решение, а сам процесс нужен был для декорации. Невольно этот суд сравниваешь с Лейпцигским процессом и схваткой между Г. Димитровым и Герингом. Когда выступал Адамович, у меня перед глазами все время маячил Геринг. Никогда не думал, что такие, как Адамович, могут быть писателями. По-моему, таких людей, как Адамович, Ленин называл политическими проститутками. Шеховцов должен был разоблачить не только газету и Адамовича, но и тех, кто задает тон насчет „разоблачения Сталина“.