Исповедь сталиниста - [125]

24

Когда, продолжая службу в армии, я углубленно изучал историю войн и военного искусства, оперативное искусство, мне хотелось понять, как рождается настоящий полководец, из чего складываются его полководческие качества. А точнее, хотелось исследовать глубины характера и особенности психологии человека, который задает тон событиям на войне, влияет на них с большей или меньшей пользой для подчиненных ему войск. Хотелось также заглянуть в святая святых: в практику разработки штабом плана крупной боевой операции по принятому полководцем решению, понять, как это решение вызревает и что испытывает полководец, управляя сражением в изменчивой драматической ситуации, зная при этом, что на поле боя гибнут люди.

Оглянувшись на свой военный опыт, я, может, впервые стал понимать, сколь он неглубок. Оказалось, что все мы, дивизионные и армейские газетчики фронтовой поры, написавшие сразу после войны свои первые книги, выплеснули на бумагу только то или часть из того, что постигли на фронте и что было доступно там нашему взгляду и нашему пониманию. А доступно было только происходившее в полосе действий роты, батальона, полка, в лучшем случае дивизии. О работе высших штабов и о деятельности высшего командного состава у нас было смутное представление. Это прозрение, смею утверждать, пришло не только ко мне, а и к другим военным писателям. Все мы начали искать свои новые пути обогащения знаний и представлений, ориентируясь главным образом на изучение архивных документов, на встречи и беседы с видными военачальниками, на знакомство с мемуарными новинками.

* * *

Я не устаю возвращаться мыслью к словам Бэкона (и уже обращал на это внимание читателя), что и «случай часто служит людям лучше, нежели они желают». Именно случай нередко сводил меня с людьми, причастными к тем событиям, о которых я писал или собирался писать. Очередной из них, происшедший в конце шестидесятых годов, стал для меня особо памятным. В вестибюле издательства «Молодая гвардия» случайно встретился я с одним из старейших (ныне уже покойным) русских советских писателей Сергеем Ивановичем Малашкиным. Сергей Иванович, как мне было известно, внимательно следил за моим творческим становлением, похвально отзывался особенно о романе «Люди не ангелы» и повести «Человек не сдается».

— Над чем сейчас страдаешь? — спросил он.

— Замесил повесть о рождении полководца на фронте, — ответил я, приглашая Малашкина посидеть у курительного столика. — Пока условно назвал повесть «Генералы видят дальше», уже заключил договор с журналом «Октябрь». Хочу посмотреть на войну более объемно, чем видел ее сам.

— С вышки командарма или командующего фронтом? — заинтересованно спросил Сергей Иванович.

— Пока попробую всмотреться в психологию командира механизированного корпуса, который потом станет командующим армией.

— А не стоит ли подняться выше?

— Вряд ли сумею, — усомнился я, вспомнив при этом Петра Андреевича Павленко, который, прочитав в рукописи мою повесть «Человек не сдается», обронил весьма значительную фразу: «Писатель должен в семь раз быть смелее самого себя». И так замахнулся на трудное.

— А ты дерзни! — убеждал меня Малашкин. — Кому-то надо показать, как зарождалась война, что предпринимало наше правительство, чтобы ее избежать… А самую войну ты пережил лично, начиная с первых дней нападения немцев… Попробуй!

— Это очень ответственно и серьезно. К такой работе я не готов, хотя веду записи бесед с некоторыми нашими полководцами.

— А если я познакомлю тебя с Молотовым?

Я знал, что Сергей Иванович дружил с Вячеславом Михайловичем Молотовым, который, как известно, в годы войны был первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, заместителем председателя ГКО и наркомом иностранных дел. Дружба Молотова и Малашкина зародилась еще в дооктябрьский период, когда они вместе отбывали ссылку за революционную деятельность.

…И вот мы в подмосковной Жуковке, на даче у Молотова. Сидим за столом на веранде, Вячеслав Михайлович, как мне казалось, посматривает на меня с сомнением, ибо по литературе моя фамилия ему не известна. Расспрашивает о книжных новинках, об «Огоньке» (он уже знал, что я там работаю заместителем главного редактора), при этом не очень лестно отзываясь о некоторых его публикациях и особенно об оформлении, о непомерно большом количестве фотоснимков, на которых запечатлены одни и те же лица руководителей. («В прежние времена за такое чинопоклонение привлекали бы к партийной ответственности…», — заметил Вячеслав Михайлович.)

От смущения я не находил слов в оправдание и начисто позабыл вопросы, которые готовился задать Молотову.

На выручку пришел Малашкин — разъяснил Вячеславу Михайловичу цель нашего визита. Атмосферу непринужденности постепенно создала супруга Молотова — Полина Семеновна Жемчужина; даже в немолодом возрасте она была очень красива и обаятельно-общительна. Полина Семеновна поставила на стол фрукты, вино и веселыми репликами понуждала Вече — так она звала Вячеслава Михайловича — к более оживленному разговору.

Пока больше вопросов задавал Молотов мне — о первых часах и днях войны. Отвечая на них, я обмолвился, что не слышал его речи от 22 июня 1941 года, потому что в то время уже был в боях. И тут же неожиданно для себя спросил, почему выступил тогда по радио он, Молотов, а не Сталин. И после этого вопроса разговор наш влился в русло, которое для моей памяти и моего блокнота, лежавшего у меня на коленях под столешницей, явилось самым главным.