Исповедь послушницы - [133]

Родриго Тассони усмехнулся.

– Тело человека не очень твердое. Даже кости довольно легко переломать. А сердце… Случается, с помощью единственной пытки с него стирается все, что пишется годами.

– Знаю. Потому я написал письмо для епископа и оставил у моего приора. На тот случай, если я не вернусь.

Глаза Тассони сверкнули.

– Это война, аббат?!

– Нет. – Рамон опустился на колени, смиренно сложил руки и склонил голову. – Ни в коем случае. Это только мольба. Муравей не может сражаться с горой.

– Но он в состоянии ее переползти, – заметил Тассони, после чего внушительно произнес: – Я еще припомню вам этот разговор!

– А я не забуду вашего милосердия. Я верю в то, что семя, посеянное Господом, способно прорасти даже в самых мрачных застенках.

Спустя полчаса Рамону вручили желанную бумагу.

– И предупредите своего брата о том, что любое неосторожное слово может стоить ему жизни, – сказал напоследок Родриго Тассони.

Рамон кивнул. Он едва ли не собственной кровью подписал себе приговор. Теперь ему, аббату Монкада, придется жить под пристальным наблюдением Святой службы: Тассони не преминет воспользоваться любым его промахом! В таких условиях нечего и мечтать даже о мимолетных встречах с Катариной!

Его провели вниз, и вскоре он очутился в невероятно тесной, душной и зловонной камере. Здесь было так темно, что почти ничего нельзя было разглядеть. Послышался шорох – в углу что-то закопошилось. Узник, глаза которого уже привыкли к темноте, увидел фигуру Рамона, несмотря на его черное одеяние.

Послышался полный презрения и насмешливости, лишенный страха голос:

– Вы пришли меня исповедовать, святой отец? Уже пора?

– Нет. – В подземелье голос аббата звучал глуховато и немного зловеще. – Путь узника этих застенков от ареста до исповеди не менее долог и тернист, чем путь Христа на Голгофу. Я пришел сказать, что вы свободны.

Человек тотчас вскочил на ноги и, сделав шаг, очутился лицом к лицу с Рамоном. Одежда Эрнана пришла в беспорядок и пропиталась вонью камеры, он был растрепан и небрит и в то же время выглядел полным гордости и достоинства.

– Это правда? Я могу выйти отсюда?

– Да.

– Кто вы? Это вас я должен благодарить за свое спасение?

– Нет. Не меня, а вашу супругу. О том, кто я такой, я скажу вам, когда мы выйдем отсюда.

Они не разговаривали, пока не оказались на улице. Эрнан зажмурился: его ослепил свет заката. Верхние этажи домов нависали над нижними и затеняли улицу, потому внизу было очень темно, зато высокие двух-и четырехскатные крыши, изящные угловые башенки, ажурные парапеты, балкончики и эркеры сияли так, будто были сделаны из янтаря. Эрнан вдохнул полную грудь свежего вечернего воздуха, и у него закружилась голова.

Рамон ждал. Он не знал, о чем говорить. Он ощущал внутренний надлом, ему хотелось выйти из этой сложной игры. Ему предстояло обрести брата, которого он не хотел принимать в свое сердце, которого ему было тяжело полюбить.

Рамону были дороги его иллюзии, а теперь ему приходилось с ними прощаться. Он видел перед собой человека, который мог держать и держал Катарину в своих объятиях, который делил с ней ложе, строил совместные планы и имел общих детей.

Самое сложное испытание в жизни – испытание мечтой; он, Рамон Монкада, не выдержал его ни тогда, когда решил стать священником, ни тогда, когда полюбил Катарину.

Собравшись с духом, Рамон начал говорить. Эрнан слушал в глубоком изумлении; не на шутку взволнованный, он впился взглядом в лицо собеседника.

– Неужели… матушка никогда не упоминала обо мне?!

– Никогда.

– В это трудно поверить.

– Да. Но это так. – Рамон чуть заметно усмехнулся. Выражение его глаз было сложно разглядеть и тем более понять. – Зато она не раз говорила о сундучке с дворянской грамотой, которую увез мой отец.

Эрнан неловко кивнул.

– Этот сундучок хранится у меня.

– Мне он не нужен. Я – вне мирских сословий, я – священник.

– Брат – священник! Аббат! – Эрнан сокрушенно покачал головой. – Отец говорил о том, что моя мать желала, чтобы я… ну да, сначала я… стал священником. Я очень рад нашей встрече! – Его глаза в самом деле светились радостью. – Как нам обращаться друг к другу? Не говорить же мне… «святой отец»!

На взгляд Рамона, Эрнан держался чересчур самонадеянно и свободно. Но делать было нечего.

– Думаю, мы можем называть друг друга просто по имени. Предупреждаю, нам не придется часто видеться. Сейчас я тоже должен идти. У меня есть обязанности, которыми я не могу пренебрегать.

– Тогда прошу пожаловать к нам завтра. Полагаю, нам есть что отпраздновать!

Эрнан выглядел усталым, но держался бодро. Он был полон мужественности и силы. Рамон содрогнулся. Малейший взгляд этого человека – удар, любое услышанное от него слово – тоже удар. Потому что он – муж Катарины, потому что нынешней ночью он ляжет с ней в постель.

– Благодарю, – сухо произнес он. – Я не смогу.

– Вы, то есть ты… Прости, эта сутана… Никак не могу привыкнуть! Ты никогда не выходишь из монастыря?

– Выхожу. По делам. Я не могу распоряжаться своей жизнью так, как мирские люди.

Эрнан лукаво улыбнулся.

– Хорошо, аббат Монкада, я пришлю к вам свою супругу. Она столь высоко вас ценит, что уж, верно, сумеет уговорить.