Исповедь. Пленница своего отца - [19]

Старушка ждала меня в квартире вместе с Надей и Брюно.

— Ты вернулась? — вот и все, что она сказала, увидев меня.

Когда она подошла ко мне, я повернула голову в другую сторону. Брюно мне улыбнулся, хотя вообще-то никогда не улыбался. Надя же прошептала:

— Если бы ты видела, какую трепку Старик устроил Старушке, ты бы обрадовалась.

Затем, взяв меня за руку, добавила:

— Вообще-то она намеревалась посадить в кипяток меня. Тебе просто не повезло…

Старик положил меня на кровать. И только тут я заметила, что со мной больше нет моей куклы.

Я заплакала.

Поначалу доктор М. приходил к нам каждый день: он осматривал мои раны, проверяя, не проникла ли в них инфекция. Еще к нам заглядывала медсестра, меняла повязки, и мне при этом было очень больно — намного больнее, чем там, в больнице. Я вопила каждый раз, когда она снимала старые бинты, и Старик, обычно присутствовавший при этом, сердито шикал на меня, потому что соседи жаловались на то, что я так громко кричу. Ему пришлось показать им медицинскую справку, в которой было написано, какие я получила ожоги, а иначе они, наверное, вызвали бы полицию.

Старушка не заходила в нашу с Надей комнату: Старик запретил ей это делать.

Он сам умывал, причесывал, раздевал и одевал меня и при этом везде ко мне прикасался.

Как-то раз он пришел с фотоаппаратом и заставил меня позировать ему голой. Он говорил, что это нужно для получения страховых выплат и для судебной тяжбы против управления социального жилья. Он снимал крупным планом мои бедра и нижнюю часть живота. Мне было так стыдно, что я закрывала лицо ладошками, а он смеялся и говорил:

— Ну давай же, разведи ноги в стороны, чтобы было видно все ожоги… Посмотришь, сколько заплатит управление социального жилья, когда его начальник все это увидит!

Он смеялся так громко и заразительно, что я тоже начала смеяться. Я видела, что он очень доволен, и у меня самой на душе посветлело. Я даже спросила, а нельзя ли мне получить в подарок новую куклу.

— Когда нам заплатят кучу денег, я куплю тебе куклу. Но ты должна быть очень ласковой со мной, своим папой. Ты — моя маленькая куколка!

Он погладил мое лицо и легонько ущипнул сосочек на моей груди.

Затем он вышел в коридор и, позвав Надю, заперся с ней в своей комнате.

Получалось, что с момента моего отъезда ничего не изменилось.

Ничего не изменилось, если не считать того, что Старушка стала вести себя в присутствии Старика очень тихо. Она уже почти не разговаривала с Надей. Брюно делал все возможное для того, чтобы быть незаметным, и, можно сказать, стал тише воды ниже травы. Он теперь со мной не общался, и я лишь время от времени замечала, как брат проходил мимо нашей с Надей комнаты — так быстро, что едва успевал на ходу бросить на меня взгляд.

И все же я была довольна, что вернулась домой. Почему-то я чувствовала себя здесь лучше, хотя у нас дома и не было телевизора. Если бы у меня были телевизор и моя кукла, то я вообще чувствовала бы себя счастливой.

Но затем я неожиданно оказалась в аду.

5

Рассказывать об этом периоде моей жизни труднее всего, причем не столько для меня самой, сколько для моего писателя.

Ему потребовалось несколько дней — или нет, даже несколько недель — на то, чтобы придумать, каким образом можно изложить все это на бумаге. Сначала я рассказала ему обо всем по-простецки, как смогла, и сразу заметила по его глазам, что он не может во все это поверить. Я вообще-то уже привыкла, что люди мне не верят, но в этот раз мне стало очень неприятно.

— Это правда. Я рассказываю так, как это в самом деле происходило.

— Я знаю, Лидия. Я знаю.

— То же самое было, когда я рассказывала об этом полицейским и следственному судье. Они не могли во все это поверить. Но это не так уж удивительно. Никто не хотел в это верить в течение многих лет. Вот почему я предпочитала ни о чем не рассказывать.

Мы ненадолго замолчали.

Поскольку он продолжал потрясенно смотреть на меня, я предложила ему выпить кофе. Я не слишком ловко обращаюсь с электрическими кухонными приборами, так как все время боюсь сделать что-то не то и от страха проливаю что-нибудь или опрокидываю. В свое время Старик частенько на меня за это орал. Более того, я нередко забываю, сколько нужно класть ложечек кофе, и кладу их или больше, чем требуется, или, наоборот, меньше.

Однако на этот раз я сделала все правильно — чувствовала, что мой писатель в этом нуждается. Он отхлебнул из чашки и поморщился.

— Невкусный? Если хочешь добавить сахара, то он там, в сахарнице.

— Да нет, кофе очень вкусный. И в меру горячий.

Он выпил всю чашку одним махом и улыбнулся мне. Его глаза покраснели, как будто он вот-вот расплачется.

— Я тебе верю, Лидия. Однако представлять себе все это просто невыносимо.

— Для этого нужно иметь богатое воображение!

— Даже не знаю, как я обо всем этом напишу. Люди не смогут такое читать. Они зашвырнут эту книгу куда-нибудь подальше…

Заметив, что от его слов мне стало неприятно — я опустила голову и задумалась, — он принялся рассказывать мне о том, с чем ему доводилось сталкиваться в его работе журналиста: об убийствах, войнах, катастрофах; о том, как люди мучаются и умирают; о женщинах, несущих на руках своих погибших детей; о мужчинах, плачущих на развалинах разрушенных домов. Ему доводилось сталкиваться в разных уголках мира со всевозможными мерзавцами, подлецами, извергами, палачами… Он сказал мне, что разговаривал со лжецами, развратниками, подонками, не раз боялся, что его могут ранить, убить, отравить, но никогда не испытывал такого страха, какой ощутил, слушая мой рассказ, от которого у него по спине побежали ледяные мурашки.