Исповедь моего сердца - [27]

— Собаки.

XI

Пока Харвуд мечется по комнате, хватая все, что только можно запихнуть в карманы, и отваживаясь заглянуть даже в соседний будуар в поисках денег, Терстон, бывший некогда «Кристофером Шенлихтом», опустившись на колени, неотрывно смотрит на мертвую женщину.

— Этого не может быть… — шепчет он. — Этого не должно было случиться, — шепчет он, и его душат рыдания.

Возвращается Харвуд, продолжая судорожно рассовывать добычу по карманам, от него несет прогорклым запахом грязной плоти, запахом возбужденного зверя. Он небрежно запихивает в карманы драгоценности (жемчужное ожерелье, колье из сапфиров и бриллиантов, пригоршню колец) и скомканные купюры — по двадцать, пятьдесят долларов и даже несколько однодолларовых бумажек.

Терстон никак не реагирует, когда он, хлопнув его по руке, говорит, что нужно уходить, уходить из отеля по одному, через разные двери — что толку здесь торчать: женщина мертва и уже не воскреснет…

Терстон медленно произносит:

— Харвуд. Ты этого не делал.

— А ты? — быстро откликается Харвуд.

Он ловко припудрил лицо персиково-бежевой пудрой покойницы, но не потрудился припудрить немытую шею; теперь он гримасничает перед зеркалом, то улыбаясь, то хмурясь, что-то бормоча, судорожно облизывая губы; ему до смерти хочется выпить; он поспешно завязывает на шее пестрый аскотский галстук (принадлежащий «Кристоферу Шенлихту»); хоть он уже полностью протрезвел, его качает, словно пьяного, ему кажется, что стены кренятся, он смеется и, пятясь к двери, швыряет брату комок смятых купюр. В слезящихся глазах Харвуда отражается паника, и это свидетельство того, что он не потерял рассудка, потому что отдает себе отчет в том, что наконец преступил грань: совершил убийство.

Он никогда не думал, что это может вызвать такой исступленный восторг: необходимость бежать, чтобы спасти себе жизнь.

В Старом Мюркирке

I

…Место, населенное призраками, место, пропитанное сладким запахом гниения, место, где топь булькает пузырями поднимающихся со дна газов, где деревья-пауки возвышаются над своими обнаженными корнями, где повсюду — когти, зубы, пронзительные вопли, извивающиеся рыжевато-коричневые змеи, мухи-однодневки, на лету скользящие по лицу, мягкая черная древесина, кишащая муравьями, чавкающие, гложущие звуки, полые стволы деревьев, серые от экскрементов, если случайно забрести слишком далеко, трясина затянет, если случайно забрести слишком далеко, можно утонуть, топь высосет из вас жизнь, вам лишь будет казаться, что вы дышите сами, что вы можете найти дорогу назад, не слушайте этого пения, этих голосов, ее голоса, пронзительных стонов совы, заячьего крика, жужжания мух, это не пение, это голос женщины, покоящейся на дне болота, вы не должны ее слушать, не должны идти на ее зов, Катрина не велит.

…место, где летний жар восходит от земли волнами, где смрад поднимается от покрытой грязной пеной зеленой воды, где мутные водоемы таят в себе Смерть, где воздух искрит вспыхивающими взглядами и мелькающими крыльями, место, неодолимо влекущее к себе детей, которые никогда из него не возвращаются, их косточки истлевают и превращаются в ил, устилающий дно, их блестящие яркие волосы плавают на поверхности болота, их глазами изукрашены змеиные шкуры, их зубами усеяны пасти детенышей ласк и лис, что это, музыка? — нет, не музыка, это плачут дети, плачут их души, запутавшиеся в корнях деревьев, в корнях водяных лилий, увязшие в мягкой черной жиже и ждущие, ждущие вас, ждущие, когда вы утонете, вы не должны слушать их всхлипов, вам нельзя к ним, Катрина не велит.

…место, где солнечный свет старится и блекнет, превращаясь в Ночь, место, где деревья — это сама Ночь. Ночь таится под их липкой влажной листвой, в шелковистой паутине, в ползучих растениях, оплетенных детскими волосами, в траве, в болотных водорослях, в дожде, трескучем, словно ружейная пальба, в поднимающихся от земли испарениях, в женщине, которая, бродя в тумане, расчесывает свои длинные волосы, она — высокая белая лилия, ядовитая лилия, она — сама Ночь, расчесывающая свои волосы, она — Ночь, поющая песни, которые Катрина запрещает слушать, это гиблое место, место навечно заблудившихся детей, мухи залепят вам глаза, если вы пойдете туда, мухи набьются вам в рот, пролезут сквозь ноздри и станут изнутри разъедать ваши головы, если вы пойдете туда, Катрина знает, Катрина видела беременную самку, чей плод был выеден из распоротого живота, а вытоптанная вокруг трава залита кровью, Катрина слышала жалобный детский плач, Катрина знает, на что способна эта хитрая женщина, Катрина знает.

…это место беспрерывно утоляемого голода, обиталище быстро клюющих клювов, когтей, липких ноздрей, маленьких сосущих ртов, москитов, рубиново-красных от выпитой крови, раздувшихся от крови пиявок, бульканья газовых пузырей, гниения, зловония, бледной, покрытой коричневыми пятнышками раздавленной и насухо вылизанной яичной скорлупы, фруктов, которые нельзя есть, вкусных черных плодов, которые нельзя есть, стоит вонзить зубы в сочную горячую черную мякоть — и рот обожжет огнем, а если проглотить кусочек, горло сомкнется намертво, слышите этот лакающий звук, слышите это громкое глотание, это звуки жажды, звуки стыда, в темноте не видно очертаний тела, не видно ее желтых глаз, ее волосы сплетаются с ветвями деревьев, ее ноги вросли в землю, превратившись в корни, ее песнь — это сам голод, сама Ночь, не слушайте, у нее нет имени, это всего лишь моросящий клубящийся дождь, дождь, падающий тяжелыми каплями, дождинки, на лету оборачивающиеся ледышками, Катрина вас предупредила.