Исповедь - [7]

Поэзия кончилась неизбежной прозой: тётя гнала меня в комнаты, стыдила за непричёсанную голову, а тут входила Филомелла с объявлением, что Диомед ждёт меня доить Бианку, и я начинала радостно метаться от туалетного стола к умывальнику, и, наконец, умытая, причёсанная, путаясь и завязывая на ходу длинные ленты белого капотика, я бежала вниз, и начинался новый час моей жизни, час смеха, весёлых слов, которыми я перебрасывалась с козлятником и его братишкой. Молоко Бианки оставляло мне на губах белые, пенистые усы, над которыми, в свою очередь, хохотали все, и я больше всех.

Но я сказала уже, Маня, со времени приезда Льва Андреевича, дни шли, и во мне, и кругом меня всё изменилось. Мы чуть не каждый день предпринимали с Каргиным какие-нибудь экскурсии, иногда с нами была тётя, иногда собиралась целая компания. Мне теперь всегда было некогда, и я часто бывала не в духе. Правда всё, что огорчало меня, были такие мелочи, что в сущности на них не надо было бы обращать внимания, но я не могла. Это были песчинки, попадавшие в башмак, и, будь я воспитана проще, надо было бы смеясь остановиться, снять башмак, вытряхнуть его и идти дальше, но… я одинаково стеснялась и снять башмак, и хромать, и потому с улыбкой переносила мелкие, но тем не менее мучительные уколы, которые в конце концов могут причинить даже раны.

В Петербурге мы виделись сравнительно редко с Львом Андреевичем и при том, что называется «в свете», и я никогда не заметила, чтобы он грешил против закона savoir vivre [8]; напротив, ты сама находила его безукоризненным, — тут, в Неаполе, городе ультра демократическом все иностранцы ведут себя «запросто»; table d'hТte [9] и одна и та же плата в пансионе уравнивают все состояния и все слои общества. Ничто никого ни перед кем не обязывает, и вот Каргин, сохраняя весь внешний декорум hig lyf'а, предстал предо мною в совершенно новом виде. Он с какою-то непонятною жёлчною ненавистью к гидам и извозчикам, в каждой цене справлялся с Бедекером и ни за что не хотел, как он говорил, из принципа, платить ни гроша лишнего этим бандитам, а бандиты, в свою очередь, не признавали авторитета Бедекера, и ни одна прогулка, поездка не проходила без отвратительных, унизительных для моего самолюбия пререканий и жалоб, доводивших иногда спорящих до вмешательства полиции. Голоса разумеется, разделялись: дамы становились на мою сторону — молчаливого протеста, мужчины поддерживали Каргина и радовались энергии проучить этих зазнавшихся лаццарони. Ясно и спокойно Лев Андреевич доказывал мне правильность своих поступков и даже своё великодушие, потому что, убедив итальянцев, что его ограбить нельзя, он давал им лишнее, но уже от себя как награду, а не как вырванную у него «дань глупости».

Я не могла не согласиться, но очарование было нарушено, и пещера Сибиллы, лежащая по ту сторону Стикса, в подземелье которого мы спускались так чудно таинственно, со смоляными факелами, теряла для меня всю прелесть, когда я слышала за спиною голос Каргина, который сговаривался следить, сколько факелов сожжёт гид из 7, которые он счёл нужным купить.

— Делайть вид, что не обращаете на него внимания… — шептал ему французский маркиз, злобный и скверный как обезьяна, — а я буду зорко следить за ним и убеждён, что он факела три передаст спрятать здесь же сторожу, ведь это всё одна шайка.

В банях Нерона, когда мальчик и девочка проделали свой обыденный фокус с яйцом, которое должно было свариться в горячем источнике, протекавшем за стеною бань, он не хотел ничего заплатить, потому что не просил их проделывать своих глупых штук. Дети красные, потные, тяжело дыша, глядели на него злыми глазами, мальчик лепетал угрозы, девочка робко протягивала ему сетку с яйцом, которое она только что погружала в кипящий источник, а он смеялся и был искренно огорчён, когда я, не выдержав, дала ребятишкам лиру. Да, за одно удовольствие видеть, как блеснули их глаза, как сверкнули в улыбке их белые зубки, я готова была дать им вторую. Дорога в Байю, по которой когда-то, в великолепной колеснице, проезжал со своей блестящей свитой Нерон, и по которой ночью робко скользили тени, скрывавшихся тут же в горных пещерах христиан, и цирк, с сохранившейся ещё железною решёткой подземных ходов, где держали диких зверей, и арена, на которой, с лютней в руках, Нерон пел гимн красоте перед тем, как залить её кровью христиан. Разрушенные храмы Венеры и Аполлона и Байский залив, где погибла галера прекрасной Агриппины… все эти места, уже знакомые мне, где так билось моё сердце от воскресавших в памяти картин прошлого, в присутствии Каргина как бы подёрнулись петербургским туманом, застыли от его саркастической улыбки чиновника, знающего цену всем этим басням. Как лохмотья пурпура и золота кажутся царской мантией поэту, а по холодной цене ростовщика превращаются в ненужный хлам, так и мои иллюзии разбивались о его сарказмы. По его мнению, самая личность Нерона была проблематична, и все подвиги христиан вплоть до головы св. Януария, отрубленной в цирке и приплывшей по волнам залива в самый Неаполь, были для него сказки, не более достоверные, чем поход аргонавтов за золотым руном. Потухший вулкан Сальфаторе, восставшая в одну ночь из провалившегося озера гора monte nuovo