Исповедь - [8]

Вокруг наваленной на месте бывшей урны, заледеневшей глыбы мусора и всяческой дряни, толклись в безнадежных поисках съестного огромные псы со стоящей дыбом, мохнатой от мороза шерстью, и мелкорослые, ненамного больше псов, но такие же мохнатые коровенки. В угольно черном небе, словно сигнал главного железнодорожного тупика планеты Земля, серебрилась замерзшая навеки Луна.

В пристанционном поселке не светилось ни одно окно, ничто не выдавало присутствие человека. Только хлысты дыма, срываемые ветром, неслись паралельно земле из труб, размытых среди ночи, прижавшихся к земле домишек.

Станция Безводная встречала нас торжественным караулом стихий ночи и зимы…

Каким-то неведомым, доставшимся от диких пращуров чутьем, замерзая, уже в полубреду, еле двигая закостеневающими конечностями, ввалились мы в теплое, вонючее бревенчатое чрево станционного зала ожидания.

Внутри топилась круглая чугунная печка с выведенной под потолок суставчатой металлической трубой. Вокруг печки на лавках и на полу сидели и лежали вбирая тепло, одинаково чумазые люди, одетые в что-то невообразимое, отдаленно напоминающее армейские комбинезоны.

Один из них выглядел немного почище. На его плечах, в блике огня, вырвавшегося из-за дверки печки, блестнули на погонах две маленькие офицерские звездочки. Это были не черти, не сбежавшие с Окатуя каторжники, а нормальные советские солдаты — наряд по разгрузке вагонов с дешевым, рассыпчатым, горячим харанорским угольком. Лейтенант был за старшего.

Солдаты засопели, завозились и освободили вошедшим офицерам места возле печки. Не сдвинулся лишь один, неотрывно смотревший в огненную пасть. Солдатик что-то подкидывал в гудящее, лижущее дверцу, пламя, молитвенно щевелил обветренными губами, завороженно глядел на пляски багровых саламандр. Время от времени закопченной железкой он переворачивал нечто, видимое только ему в раскаленных недрах.

— Картошку печем, — пояснил лейтенант. И вновь уперся отупело взглядом в гудящее чрево печурки. — Служить к нам, или в командировку?

— Служить.

— Вы, вижу, кадровые, летуны, а я двухгодичник, после института. Вот… доверяют уголь грузить да в наряды через день заступать. Учили на кафедре оказывается не тому и не так. Одна отрада в жизни — дембель, неотвратимый, как смена караула. А вот вам ребята пахать четыре года до замены, а понравится — так и больше. Некоторые привыкают и остаются дольше, не заменяются, не рвутся на Запад, держатся за пайки да надбавки.

— Что, есть такие чудаки? — хрипло вырвалось у кого-то из промерзшей, перехваченной холодом, еще до конца не оттаявшей глотки.

— Сумасшедших везде хватает. Некоторым нравится природа, а большинству — льготы, скидки, надбавки, преимущества по выслуге лет. Кадровым офицерам, конечно. Да и наш брат иногда решает в кадрах остаться. Все зависит от командира, если командир хороший, то служить можно, если дерьмо — то хоть стреляйся.

— А что твой?

— Да что мой? Он считает, что у Советской власти в Забайкалье два врага. Внешний — китайцы, а внутренний — двухгодичники. Он нас двухгадючниками кличет, к технике не подпускает, наряд — караул, караул — наряд, вот и вся жизнь… Тошно, а фактически он прав… Вот, командую, дни до дембеля считаю…

Лейтенант закинул в печку окурок сигареты, засучив рукав черного, лоснящегося от жирной угольной пыли, танкового комбинезона, посмотрел на часы. К нашему счастью, на его погонах были не крылышки, а танки, — не летун, а мазута.

— Так, бойцы, пять минут на картоху, и вперед.

Натянул рукавицы, прихлопнул сверху шапку, нахлобучив ее поглубже и канул в черный провал ночи, не желая смущать присутствием и обделять своей порцией картохи вечноголодный по первому году службы молодняк. А кого же еще пошлют на разгрузку угля зимой?

Мы молчали, замороженные, пришибленные увиденным и услышанным. Конечно, мы — кадровые офицеры, не вчерашние студиозы, понятие о службе имели, дело вроде знали, но одно дело — учебная эскадрилья, войсковая стажировка. Совсем другое — реальная боевая техника, ответственность за жизнь экипажей, да и сами мы технари летающие, борттехники. А попробуй, прикоснись к ней сейчас, к родимой технике без перчатки — так и прилипнешь до весны.

Да и когда тут весна? Март на дворе. На Украине солнышко нас провожало. В Москве на пересадке попрохладнее было, но тоже все таяло и звенело капелью… Дела… Видать правду говорил старый, часто пьяненький, зампотылу капитан Карзунов, объехавший вдоль и поперек весь необъятный Союз — Влипли вы парни. Там июнь — еще не лето, а июль — уже не лето. Бог создал Крым и Сочу, а черт для вас Читу и Могочу.

Судьба нас пожалела и выкинула из поезда за Читой, но все-таки перед Могочей…

С природой определилось сразу. В один момент. Все вопросы просто позамерзали в глотках не успев просклизнуть через сведенные холодом губы. Да там и остались на долгие годы… на потом. А потом просто забылись, сменились новыми, которыми, по различным причинам, не стоило зря колебать привычный, устоявшийся воздух времени…

Разомлев и оттаяв у станционной печки, мы мгновенно заснули не дождавшись обещанной нам бойцами картохи, обхватив вместо подушек тощие чемоданы, почти воткнув в печку ноги в казенных ботинках.