Исповедь графомана - [8]

Жил, значит, в Москве на улице Чкалова скромный такой мужик Прохор Загребаев. И хотя фамилия у него была очень даже и не скромная, а подозрительно вызывающая, но ничего такого Прохор не загребал, а жил тихо и мирно в своей однокомнатной квартирке с супругой Анютой и работал обыкновенным бухгалтером в одном скромном московском учреждении в каком-то там тихом и незаметном переулке. И на работе Прохора уважали за его некрикливую и спокойную натуру, считали хорошим и справным работником, а на вечную его молчаливость смотрели хоть и с удивлением, но с почтительным.

И во всех отношениях Проша был бы человеком положительным и безгрешным, если бы не игра природы, которая, как известно, безгрешных людей не держит. А имел Проша очень даже подозрительный грешок, какой многие особи мужского пола в себе часто обнаруживают и потом, в виду своих взглядов и наклонностей, по-разному в течение всей жизни развивают или наоборот беспощадно гробят. Одним словом, Проша увлекался порнографией и собрал очень большую коллекцию этого добра, где-то около двухсот фотографий различного цветового и смыслового содержания.

Супруга Прохора Анюта, как только обнаружила зачатки этого убийственного для здоровой советской семьи увлечения, сразу встала на дыбы и первые срамные открытки порвала на глазах у ошеломленного супруга. И Прохор, такой спокойный и невозмутимый всю предыдущую семейную жизнь, тут прямо взорвался и впервые приложил свою пятерню к выпуклым анютиным организмам. Это так ее потрясло, что она даже не заплакала и не закричала, как другие слабые семейные половины, а полностью смирилась с мужниным "хобби" и больше к открыткам не притрагивалась. Но стена непонимания и отчуждения после этого случая между супругами росла и особенно это проявлялось под ночь, когда Прохор, насмотревшись в ванной комнате на своих буржуазных красоток, начинал приставать к своей Анюте и требовать таких непристойностей, о каких в нормальных советских семьях и думать никто не смел, не то чтобы заниматься.

Так продолжалось до тех пор, пока Прохор не понял наконец, что его семейный корабль дает крупную бортовую трещину, вызванную его увлечением. Во всей своей полноте встал вопрос выбора между живой, пускай и не красивой женщиной, и завлекательными, но запечатленными на бумаге красотками. Прохор думал два дня, после чего его туго соображающее вещество, наконец нашло спасительный выход. Все двести аморальных фотографий были вынесены из пределов его комнатушки на улице Чкалова и спрятаны в рабочем столе в одном скромном московском учреждении в каком-то там тихом и незаметном переулке. И вот в один прекрасный день Анюте была официально сообщена весть о том, что "голые стервы" безжалостно сожжены на газовой камфорке и хотя Анюта мало этому поверила, но не найдя на прежнем месте коробки из-под чехословацких полуботинок, где хранились эти "бабы без порток", несколько успокоилась и даже в ближайшую ночь позволила себе расслабиться и сделать ебольшую часть того, чего раньше она делать с мужем стеснялась в виду своего деревенско-патриархального воспитания. Проша же обрел наконец долгожданную уверенность в своих мужских возможностях морального и физиологического толка, ходил на свою работу окрыленный семейными победами и в обеденный перерыв, когда весь отдел уходил в ближайшую пельменную, доставал из своего стола увесистую коробку и с наслаждением возбуждал свое больное мужское воображение. А после обеда Прохор снова превращался в тихого и скромного служащего с добрым лицом и непрерывным двадцатилетним стажем. Так продолжалось до того памятного дня тясяча девятьсот какого-то там года.

В тот день Прохор, как обычно, явился на работу к восьми часам утра, но, подойдя к своему родному учреждению, увидел страшную картину того, как второй этаж этого небольшого серого здания, где помещалась его бухгалтерия, горит синим пламенем, на которое с открытыми ртами и убийственным хлоднокровием взирают все его сослуживцы - обычные советские люди, для которых хорош любой повод лишь бы не работать.

Может быть, и Прохор присоединился бы к этой толпе и открыв свой губастый рот также хлоднокровно взирал бы на рыжие языки пламени, вырывавшиеся из раскрытых окон, если бы не внезапная мысль о том, что его кровные, собранные с таким трудом и муками произведения западных бульварных салонов сейчас находятся в очаге огня и без всякого сомнения сгорят вместе со всей этой шарашкиной конторой и ее никому не нужной бухгалтерией. И как только эта мысль промелькнула в прошиных мозгах, он, под удивленные возгласы толпы, бросился в горящее учреждение и, поднявшись на второй этаж, в дыму и чаду нашел свой драгоценный стол и полуживой вытащил его на улицу и долго никого к ему не подпускал, выпучив глаза и обхватив стол руками так крепко, как не каждый мужчина обнимает горячо любимую женщину.

А на следующий день все выяснилось окончательно.

В соседнем Доме культуры состоялось торжественное собрание пострадавшего учреждения, посвященное героическому поступку скромного советского бухгалтера Прохора Загребаева, который, рискуя своей жизнью, вытащил из горящего здания... стол начальника бухгалтерии с очень важными и ценными бумагами, за что ему и была торжественно вручена медаль "за отвагу на пожаре" и почетная грамота. Заполненный до отказа зал ДК стоя приветствовал своего скромного героя, и когда ему на грудь была прикреплена обещанная медаль, на глазах Прохора показались крупные слезы, отнесенные присутствующими к слабым нервам героя, расстроганного такой высокой наградой. А Проша, между тем, стоял на ярко освещенной сцене и перед его заплаканным взором вставали живой стеной все двести его раздетых девиц, каждую из которых он помнил до мельчайших пупырышков на их бронзовых обнаженных телах.