Исповедь гипнотизера - [332]

ДАВАЙ-ДАВАЙ ДАВАЙ-ДАВАЙ поезд страсти моей летел ВПЕРЕД — РЕЛЬСЫ РВАНЫЕ РЕЛЬСЫ РВАНЫЕ я был мальчик еще страстным я был мальчишкой ВСТАВАЙ ПОРАНЬШЕ ГОТОВЬ УРОКИ ВСТАВАЙ ДАВАЙ она была опытной женщиной была опытной была о-о-о

ДА-БЕРИ-О-ДАВАЙ-О-ДАВАЙ-О-БЕРИ-ООО ВОТ-КАКОЙ — О-КАКОЙ-ОИКАКОЙАХКАКОЙЙЙИИИ- я был занят своим стыдом и страстью был занят стыдом и страстью

А ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ ЧТО ДАЛЬШЕ ЧТО ДАЛЬШЕ ЧТО

сердце стучало-стучало-сердце

НЕ ЗАБЫВАЙ

Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам — не «кровь», не «вновь» и даже не «свекровь»; не ядом, не кинжалом, не кастетом. — Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из жалости. Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из сплошных осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться, что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться. Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами… Чему смеешься?.. — Рифмы нет опять, и очередь большая за гробами.

Эн лет спустя

— Ой.

— Это ты?..

Я отшатнулся, чтобы не узнать, но опоздал — осталось только гнать, гнать что есть сил, гнать память — сквозь туманы, туда, в страну обманов, в те концы, где молодость зализывает раны, чтоб в старости расписывать рубцы.

— Я в Ялте отдыхал.

— А я на даче.

— Идея: не сходить ли нам в кино?..

У времени не выпросить подачек, а память можно выбросить в окно.

Париж, авто, соседка слева…

Ржавый кипяток пропускает ток. Под крылом рыжизн держит грелку жизнь. А живу в Париже я. Знают только рыжия, женщины веселые, что короли все голые. А веснушки, ах, веснушки, шпанские шальныя мушки — результат кипения, признак нетерпения.

Я закрыл авто. Я нагрел манто, а Париж, нахал, фонарем махал.

Ночной звонок

Тогда, тогда, в тот самый миг… Усталость, как пьяный друг, приходит на ночлег и не дает уснуть, и все осталось, и плачет, и зовет, а человек отсутствует — вот в этот самый миг попалась мне одна из фотографий. (Курносый ракурс, лживый напрямик, парад намеков, конкурс эпитафий…)

Прости! — Не вызывал, не колдовал, но некий бес был чересчур нахрапист и — (телефон) — малютку разорвал крест накрест.

— Алло.

— Алло.

Отбой.

Возврат —

разврат, его легко себе позволить, но как лишиться роскоши утрат.

В разломе рук, в развале средостения сгорела ты на газовой плите. В час петухов — бумаги шелестение и соль на высыхающей культе.

И каждый вечер так: в холодную постель с продрогшею душой, в надежде не проснуться, и снова легион непрошенных гостей устраивает бал. Чтоб им в аду споткнуться!

Нет, лучше уж в петлю. Нет, лучше уж любой, какой-нибудь кретин, мерзавец, алкоголик, о лишь бы, лишь бы Тень он заслонил собой и болью излечил — от той, последней боли…

О, как безжалостно поют колокола, как медленно зовут к последнему исходу, но будешь жить и жить, и выплачешь дотла и страсть, и никому не нужную свободу…

Дедушкин романс

Подойдем к нему, подойдем. Старый, битый, корявый дуб. Мы записки в разлом кладем, в жерло черных горелых губ.

Их нельзя оттуда достать, разве только влететь шмелю. Их нельзя, нельзя прочитать. Там одно лишь слово люблю.

Кто же так бесконечно глуп? Вот уж сколько веков подряд Лупят молнии в старый дуб, И записки наши горят.

Он вел меня.

Пошли как раньше — к ней.

За двориком пустырь.

Остановились.

— Вот тут, — он показал, — тут свалка дней, ночей и снов, которые вам снились, когда я был тобой. А это боль — вот этот камень, на который можно… Греха в том нет, оставим свой пароль, да, вивлямур, расшифровать несложно.

— Ах ты негодник. Ногу задирать на этом самом месте, и не стыдно?

— Отнюдь, отнюдь. Не расположен врать, собачья нравственность не инвалидна.

И землю лапами — назад, назад, мокрый снег, несостоявшаяся зима, мокрый снег, хлопья хлипкие с талым коротким дыханием плачут, с талым коротким периодом полураспада, образующим коленопреклонную слякоть, ничего не успев, еще ничего не успев ощутить, опять плачут, наощупь ища друг друга, как рифмы, слепливаясь, мокрый снег, мокрый снег, век обвисших не подымая, обреченно не подымая век, опять слепнет, слепнет опять от узнаваемости всего и вся, опять знает, знает опять, что так жить нельзя, жить нельзя но что делать.

Золото из воздуха на деревья выпало, засветилось выпукло, позументы выткало. Нет, не осень это, а рассада звездная — именины золота, день рожденья воздуха.

25 апреля

Я с нежностью дружил, я знал ее лицо…

Брели через дворы к Сверчкову переулку

на Чистопрудный круг, бульваром, на Кольцо

ломали пополам студенческую булку.

Остался на губах искусанный изюм, —

и горький поцелуй в неприбранном подъезде.

Пора бы сдать зачет и взяться бы за ум,

но не было на то веления созвездий,

и солнечный удар постиг нас в темноте…

О, не ропщи, не зря над нами дождь трудился,