Исповедь гипнотизера - [328]

На этом острове не бывает транспортных катастроф. Злятся и ссорятся в результате одних и тех же параллельно влияющих атмосферных событий. Мамы пугают капризных детишек: «Вот придет Лобачевский, отдам тебя Лобачевскому!» И детишки с параллельно остриженными головками делают параллельно что полагается, параллельно текущими зелеными слезками плачут, никогда ни одна слезинка не пересечется с другой.

Каждый смеется над чем-то своим.

Это напоминает мне одно замечательное заведение в наших краях. (Где иногда происходит, в порядке исключения, параллельное кое-что. Например, футбол). Влюбленные любят друг друга непересекающейся любовью.

Один только раз, говорит легенда, какие-то двое, нарушив закон, слились — и раздался взрыв: погибли, родив Вселенную.

Остров, однако же, уцелел, хотя были выбиты абсолютно все стекла.

I. ПАМЯТЬ ЗЕРКАЛ

Залив,

а может быть, река,

не знаю.

Были облака,

их больше нет —

горит заря,

но где-то там,

а здесь — не знаю,

откуда свет,

благодаря

какому чуду…

…Вспоминаю:

он светит сам,

да, светит сам,

но он обязан

и жемчугу

своим экстазом,

и изумруду…

Здесь я был

тому назад всего лишь вечность.

Я плыл,

я видел оконечность

полувоздушной суши — мыс,

себя теряющий,

как мысль,

и эти скалы —

их оскалы

прикрыл покладистый песок,

а где не вышло — как лекала

лишайник лег наискосок

и лбы украсил сединами…

И это дерево — я был им,

боговетвистым,

солнцекрылым,

я плыл сквозь воздух, я пылал

спокойствием —

мои стрекозы

и птицы — я их целовал,

дарил плоды, цветы и слезы,

а ветер — ветер веселил

мне волосы, венки сплетая

и расплетая — и спросил,

страницы снов моих листая,

однажды: «что такое смерть?»

Я отвечал: «Как посмотреть.

Вот небо. Небо убивает».

— «Ты шутишь. Смерти не бывает».

— «Шучу, конечно. А земля сегодня любит ноту «ля».

— «О, это пустяки. А можно тебя погладить осторожно?»

— «Как хочешь. Только не усни. И ветку к ветке прикосни…»

— «А что такое сон?» — «Работа, но у нее другая нота.

Два дуновения, и ты

пройдешь сквозь ближние кусты,

вздохнешь,

травинку потревожишь,

волну к губам своим приложишь,

волна уснет,

но полный сон

бывает только в унисон…»

И он летел на дальний берег, где камень камню слепо верит. (Кому светлей, кому темней, не знают камни или знают, но спят и духов заклинают).

Там оборот ночей и дней иной, короткий, а шепчущий отшельник в лодке — мой медиум…

18 ноября

Мой хлещущий ноябрь,

раздетый, проливной,

в такую непролазь подстать в тюрьму садиться.

Как пухнут облака, как будто из пивной,

и каждое тебе на голову садится, мой стынущий ноябрь…

Февральский Водолей,

тебе в противовес, зыбучими снегами

стремится замести скоропостижность дней

и растворить, и смыть безумными слезами.

Роди меня, роди — и проходи скорей,

мой слепнущий ноябрь…

(Венецианский дождь представился мне вдруг, гондолы и шпионы

в монашьих клобуках). О, как нещаден дождь,

святая благодать!..

Так плачут Скорпионы,

когда, не торопясь, зима в гнездо ползет

прищуренной змеей — хозяйкой, а не в гости.

Послушники любви, зачем вам не везет

и злой осенний яд пронизывает кости?

Ты смеялся и плакал. Ты долго работал, дожидаясь меня, и уже перед сном я тебя посетил, спохватившись, и подал поздний завтрак и чашу с холодным вином.

Сколько раз я тебе изменял, наверное,

не припомнится,

дух мой бедный, затравленный мой господин. Ты прощаешь мне все, словно я не слуга,

а любовница, или ведаешь, что не дожить до седин.

Спорю с зеркалом. Две морщины на переносице нарисованы нежно.

Пока еще жив. Сокровенное шепчет.

Сокровенное просится и уходит, ответа не получив.

К зеркалу я подхожу, чтобы оставить свое лицо, а там видно будет.

Осторожнее с зеркалами, пожалуйста,

зеркала ранимы, беспомощны,

не обижайте их,

не одаривайте своими проблемами,

у них хватает своих.

Зеркала, вы наверное знаете, населены

всякой всячиной, и чего только нет в их пространстве,

лишенном времени: диспуты, вечные поцелуи, нескончаемые рукопашные, слезы…

У зеркала, даже самого мутного, есть одна черта абсолютного совершенства: бессмертная, неуничтожимая память.

Самое лучезарное я увидел в нотариальной конторе: чисто вымытое, сумасшедшее.

Оно предъявило мне дарственную от двоюродного прадедушки

на предметы (перечисление): понт,

цепочка от понта, коньки фигурные, бородавка.

Тот, другой — там, напротив — изменник, изменяющий верностью — да, тот пожизненный твой современник, твой двойник, двоянин, двоенет.

Как он точен. Как здраво и зрело

устраняет останки стыда.

Ну, а часики справа налево,

и другой коленкор у монет.

Как он прав. Но где право, там лево,

а где лево, там право всегда.

Он смеется: «Да в этом ли дело?

Разве это не твой кабинет?

Ну и что ж, что где лево, там право?

Разбираться не стоит труда:

справа яма, а слева канава,

посредине играет кларнет».

Замечает твою слабонервность.

Терапия нежна и тверда:

«Не печалься: где верность, там ревность,

а где ревность, там верности нет.

Все эмоции связаны как-то

с несомненною пользой вреда:

роковой перевертыш инфаркта —

милый доктор, веселый брюнет».

«Но ведь полк же не клоп, — ты лопочешь, — и ведь клоп же не полк». — «Ерунда, мне без разницы. Если захочешь, для клопов мы напишем сонет». Он смеется — ты тоже смеешься, он напьется — и ты хоть куда, отвернется — и ты отвернешься, тень без тени и след без следа…