Испорченные дети - [14]

- Вы шли, - говорил он мне впоследствии, - с таким высокомерным видом! Я подумал: вздорная гордячка, никогда мы с ней не подружимся.

И когда я пыталась ему объяснить, что это мое высокомерие было лишь довольно неуклюжей попыткой держаться непринужденней, что виной тому моя природная застенчивость, он не хотел верить. Никогда он не мог представить себе меня как особу застенчивую. Возможно, я и не была такой, пока дышала с ним, одним воздухом. Я часто думала, уж не его ли собственное дыхание развеивало мои полустрахи и мою неловкость.

- В тот день,- добавил он еще,- солнце било вам в лицо и вы щурились. Вы прошли, не заметив меня.

Долгое время я прожила, не замечая его. Мы часто посещали одни и те же лекции. Я не отличала его от прочих его товарищей. И только когда настало то, что я про себя называю "Монтерейской ночью", я наконец увидела его и поняла, что лицо его мне знакомо. Но с каких именно пор?

Вот почему этот юноша, с которым мне суждено было испытать отнюдь не безбрежную, богатую разочарованиями, но тем не менее единственную мою любовь, этот юноша, ставший для меня неким воплощением слишком легких времен, слишком безбурной атмосферы, слишком плотской жизни, вот .почему юноша этот исчез с такой легкостью, словно и не было нашей первой встречи.

И если бы воспоминание о том, что он прошел через мою жизнь, не воскресало, не росло с каждым днем в моем сыне, я, пожалуй, поверила бы, что он был лишь мираж, плод иллюзии, boy-friend, нечто среднее между животным и полубогом, полу-Ариель, полужеребенок.

Сидя рядом с притихшим братом в купе вагона, уже катившего по рельсам и уносившего меня в отчий дом, я с горькой усладой вновь переживала первые месяцы своего пребывания в Беркли.

Само собой разумеется, когда я туда приехала, мысль о любви не занимала моего воображения. Как могла я предвидеть, что любовь ждет меня в некоем университете близ Сан-Франциско, и любовь совершенно отличная от того, что представлялось мне в мечтах? Я тогда жила в Соединенных Штатах всего два месяца. Я затягивала свое пребывание в Америке под тем предлогом, что хочу усовершенствовать свой английский язык. Этот довольно неудачный предлог, куда более убедительный, если бы речь шла о моем желании поселиться в Оксфорде или в Кембридже, не мог, надо сознаться, никого ввести в заблуждение. Впрочем, меня мало трогало, что, переданный по телеграфу, он внес смятение в нашу семью. Возможно, мысль эта была мне даже в какой-то мере приятна. Матримониальные планы, которые в предыдущую зиму строили на мой счет с невиданным неистовством мама и тетя, приказы, угрозы, с которыми они на меня наседали,- все это вызвало у меня лишь ощущение душевной усталости. Принятая в нашей семье система абсолютной власти могла привести лишь к крайним результатам и породить две разновидности рабов: покорных и мятежных. Мои братья, кузены и кузины, кто по бесхарактерности, кто из лицемерия, составляли первый клан. Единственным представителем второго, увы, являлась я, по этой самой причине еще более одинокая и несговорчивая.

Короче, я приехала в Сан-Франциско искать душевного покоя и продолжала искать его затем в Беркли. Иных радостей я не ждала. Справедливости ради добавлю, что в университете и в sorority* {университетский женский клуб амер.}, где я жила, многие из моих подружек - сторонницы вольных нравов сохраняли в своем разгуле флегму и практический дух, что само по себе действовало достаточно расхолаживающе. Ни на грош беспорядка в самом оголтелом распутстве. Они увлекались без увлечения. Не очень-то вдохновляющий пример.

Впрочем, юноши ухаживали за мной скорее из вежливости. Мое поведение опрокидывало их этнографические познания, поскольку я, француженка, оказалась менее покладистой, чем их же американки. Флиртовать я ни с кем не флиртовала, но приятелей у меня было много. Возможность поболтать со мной на иностранном языке привлекала ко мне чаще всего усердных зубрилок в очках. Так что я была не чересчур популярна, но все же достаточно популярна. Меня всегда приглашали на различные увеселения, но я могла при желании отказаться или уйти в любой момент, никого не обидев.

Это положение - не особенно на виду - вполне удовлетворяло мою потребность в мирной жизни. Отвечало оно также и моему стремлению оторваться от родных корней, моему желанию затеряться в среде, столь непохожей на ту, что так мне надоела. Еще в Европе я страстно мечтала об "американском конформизме", ждала от него множества радостей. Они сами пришли ко мне, без всякого усилия с моей стороны. Впервые в жизни я не противопоставляла себя окружавшей среде. Моя постоянная готовность дать отпор, вечное стремление душевно, сжаться в комок, что ожесточало, старило меня до времени,- все это само собой исчезло, душа моя словно распрямилась. Я сложила оружие, я даже не знала, куда оно запропастилось. Ни разу и течение всей моей юности ни мое сердце, ни мой ум не знали подобного отдыха, отдыха, в такой мере достойного своего наименования.

Так я дожила до декабря. То была первая зима, которую я проводила под этими широтами, и я не переставала дивиться здешней зиме. Надежно укрытые в бухте Сан-Франциско, мы наслаждались ласковым воздухом, мягким ласковым солнцем, даже дождь здесь был какой-то ласковый, без нашей суровости. Я чувствовала себя за тридевять земель от парижской грязи и холодов. Особняк Буссарделей, стоявший на границе парка Монсо, весь пропитанный сыростью, отступал куда-то в глубь воспоминаний и туманов.