Испорченная кровь - [58]

— Моя няня ведь была немка.

— Тем лучше, — сказал Кизель, снимая со стены свою шапочку, гармонично помещенную между эфесами двух сабель. — Верю в вашу искренность и в знак этого разрешаю вам на минуту надеть мой почетный головной убор.

Восхищенный Миша надел шапочку и замер, стоя навытяжку. Вытянулся и Кизель. Между тем стемнело настолько, что их движения, то оживленные, то переходящие в кукольную неподвижность, напоминали до ужаса бессмысленную пляску призраков.

6

Вот с тех-то пор, как сказано, Миша стал прилежно учиться у Малины. Правда, сделавшись другом своего блистательного учителя и тайным немцем, Миша, в упоении от счастья, восторженно заявил было Кизелю, что отныне совсем бросит чешский и будет затыкать уши на уроках Малины, но Кизель считал, что всякое знание полезно человеку, и пусть Миша спокойно продолжает занятия, более того, пусть занимается самым прилежным и добросовестным образом; и Миша взялся выполнять этот приказ, как и все приказы Кизеля, столь рьяно, что Малина не переставал удивляться.

— Да скажите же мне, бога ради, что это с вами стряслось, что в вас вселилось, каким святым духом вас вдруг осенило? — спросил он однажды, когда Миша из усердия выучил «Бенеш Гержманов» — длинную поэму из «Краледворской рукописи» — и без запинки отбарабанил ее на уроке. А Мише, которому доставляло громадное удовольствие скрывать от недругов свой радостный внутренний переворот и водить их за нос, ответил, потупясь, дрожащим голосом, что в нем — ах, господин Малина, конечно, поймет это! — отозвалась тоска по родине, поэтому чешский язык, на котором он в этом печальном доме может разговаривать только с Малиной, звучит ему теперь прекраснейшей музыкой и приводит на память образ родины. Отсюда его усердие и его жажда не только не забыть родного языка, но даже овладеть им как можно лучше.

Малина написал Борну об этой Мишиной метаморфозе, и тот, чтобы поощрить в сыне такие настроения, послал ему связку романов и стихов на чешском языке. В письме, приложенном к посылке, отец проникновенно сообщал, что давно уже ничто не доставляло ему такой радости, как известие о ревностности Миши к родному языку, «Продолжай, Миша, продолжай в том же духе, — писал в заключение Борн. — Только верность заветам наших предков, любовь к нашей речи, речи Коменского[21], Хельчицкого[22] и Гуса[23], только неутомимое усердие к исполнению нашего патриотического долга поможет нам устоять против неистовых врагов, которые ныне, как никогда, ополчились на нас с неслыханной и коварной яростью. Будь прилежен и послушен и всеми силами старайся преуспеть, дабы сделать честь нашей нации! Твой отец».

«Ну да, исправительное заведение — самое подходящее место, чтобы делать честь нации! — с горькой ненавистью думал Миша. — И к чему мне стараться, преуспевать? Что будет, если я преуспею? Разрешат ли мне тогда вернуться на свободу, домой? Как бы не так — в письме об этом ни слова, об этом и речи нет — еще Иванека испорчу, и вообще всем буду мешать… Да только я-то, к счастью, и не стремлюсь более домой, не жажду снова оказаться вблизи моей красавицы мачехи, и плевать мне на твои наставления, плевать на Иванека и на то, что ты называешь моей родиной, потому что моя глубокоуважаемая родина — всего лишь часть Германии, плохо переведенная на чешский язык, а я, что бы ты ни говорил, предпочитаю подлинник».

Миша, конечно, не мог знать, что, в то время как он думал обо всем этом и сетовал на вечные обиды, в Праге, на проспекте Королевы Элишки, между Борном и Ганой происходил оживленный обмен мнениями о возможности возвращения Миши. Борн ссылался на хорошие отзывы о поведении сына, доходившие из Серого дома; в них говорилось, что Миша мог бы прекрасно учиться, если бы преодолел в себе склонность к рассеянности, невниманию, мечтательности, каковые склонности — суть единственная причина все новых и новых конфликтов с учителями и воспитателями и существенно мешают его успехам. И Борн вообразил, что мечтательность сына порождена тоской по родине, о которой писал Малина, его Heimweh, понятной и похвальной тяги к родному дому. Так разве не правильно и не желательно было бы утолить это стремление и взять Мишу домой? Не кажется ли Гане, что за свой опрометчивый поступок, за свое мальчишество — а Борн убежден, что это было всего лишь мальчишество, и ничто иное, — Миша уже достаточно наказан полутора годами интерната?

На эти доводы Гана ответила: зачем же он ее спрашивает? Он не слушал ее советов вверить Мишу специалистам, нет, он дождался, когда то, для чего он употребил эвфемизм «мальчишество», проявилось в полной мере. По ее мнению, это было нечто худшее, чем мальчишество, и педагоги Серого дома считают так же; но Бори хочет сделать по-своему и вырвать Мишу из среды интерната в тот самый момент, когда благотворное воздействие среды только-только начало проявляться — пожалуйста, она ничего не имеет против, Миша его сын, а не ее, и пусть Борн поступает с ним, как угодно. И если Миша опять поскользнется на том же месте, на каком он поскользнулся до отправки в Вену, если с ним произойдет то, что врачи называют рецидивом, она, Гана, умывает руки; только пусть Борн вспомнит, что Мише уже семнадцать, и на сей раз дело не обойдется так невинно, как тогда, когда ему шел шестнадцатый.