Испорченная кровь - [52]

В Австрии частная средняя школа, чтобы считаться гимназией и иметь право выдавать аттестат зрелости, должна была держать учителей соответствующих званий и подчиняться уставу государственных учебных заведений. Серый дом удовлетворял этим основным требованиям, почему в его проспектах и указывалось с полным правом, что аттестат этого заведения равноценен аттестату любой обычной средней школы. Однако правила составляют лишь бездушную рамку живой, изменчивой, многоликой практики. Как и в третьем классе пражской гимназии, где прежде учился Миша, в третьем классе Серого дома, в строгом согласии с программой, читали, когда он туда поступил, Корнелия Непота, но, хотя истекало первое полугодие, продвинулись не далее третьей страницы. Молодому веселому младшему учителю, преподававшему математику и за пружинистую походку прозванному угрюмыми питомцами Серого дома Танцмейстером, до сих не удалось втолковать им смысл и значение алгебраических знаков, и так было со всеми предметами. Если ученик не выполнил урока, поленился, списал у соседа, если у него не в порядке вокабулы — его сейчас же, с драматическим шумом и треском, отдавали под розги «белых чертей», но никто особенно не заботился о том, чтобы он понял, о чем говорилось на уроке, чтобы осмыслил вызубренное под страхом громов и молний. «Ох, трудно, трудно — меланхолически вздыхал советник Пидолл. — С порченым материалом ничего не добьешься, из песка кнута не сплетешь».

В такой обстановке Миша, который в пражской гимназии был скорее слабым, чем средним учеником, в Сером доме оказался в странном, неустойчивом и весьма двойственном положении, ибо, имея кое-какой запас знаний по некоторым предметам, прежде всего по математике и классическим языкам, он превосходил здесь первых учеников, по другим же дисциплинам, ограниченный несовершенством своего немецкого языка, еле плелся позади самых слабых, отчего его то хвалили и ставили в пример, то бранили и наказывали, так что он наконец махнул рукой, перестал стараться и предался любимому наслаждению — страстным мечтаниям, дремотному, мучительно-блаженному сочинению историй, в которых последнее время самая важная роль принадлежала молодой незнакомке, однажды встреченной на дороге в лесу, куда учитель естествознания водил третьеклассников на ботаническую экскурсию. Она, то есть эта молодая женщина, была одета по-деревенски, на ней был расшитый корсаж, тесно схватывавший пышную грудь, а лицо, которое она с подчеркнутым равнодушием отвернула, проходя под жадно-любопытными взглядами мальчиков, было свежее, наивно округлое и простодушное.

Эта короткая встреча необыкновенно взволновала Мишу и распалила его фантазию. Оттого, что встреча произошла в лесу, он дал незнакомой красавице имя Королева Лесов, и вот эта Королева Лесов стала владычицей его грез, его возлюбленной, доброй, как ангел, — ей не претило безобразие, закрывающее его лицо, как грязная маска, — и вместе с тем жестокой, как демон, ибо она воспламеняла гложущий голод его пробуждающегося тела, вместо того чтобы утолять его. Миша держал ее в объятиях, целовал ее влажные детские губы, а она неистово отдавалась его пылкому желанию… пока не вторгалось ненавистное: «Борн, читайте дальше», или: «Продолжайте, Борн!», после чего вбегали «белые черти», чтобы наказать Мишу за нерадивость.

Опасаясь, чтобы сын не онемечился, Борн настоял на том, чтобы Миша брал частные уроки чешского языка, поэтому к нему каждый день приходил из города репетитор, чешский студент Виктор Máлинa, который питал глубокое отвращение и презрение к питомцам Серого дома, к этим развращенным сынкам богачей, сам будучи беден и во всех отношениях совершенен; по вечерам, когда другие мальчики наслаждались часом отдыха, Малина проходил с Мишей спряжения и склонения, устраивал ему диктанты и читал с ним «Краледворскую рукопись».

— Ваше счастье, молодой человек, — говорил он Мише, которого неуклонно именовал молодым человеком, иронически подчеркивая этим Мишино социальное превосходство, — ваше счастье, молодой человек, что я не ставлю баллов, ибо, ставь я вам баллы, не миновать бы вам единицы. Как можно, чтобы чех, которым вы, по всем признакам, являетесь, да еще пражский чех, делал в каждом диктанте не меньше пяти грубых ошибок?

— Наверное, у меня были плохие учителя, — насмешливо парировал Миша, ненавидевший Малину за его педантичность, за красивый почерк, за большой кадык, подпрыгивавший на худой шее, когда Малина волновался; чтобы позлить репетитора и доказать ему, что он плохой педагог, Миша нарочно портил свои диктанты грубыми ошибками, стараясь, однако, не перебарщивать, чтобы учитель не заподозрил умысла. А Малина багровел и трясся от негодования.

— И как вам удалось, молодой человек, закончить первый и второй класс чешской гимназии? Как могли вас перевести в третий, если вы пишете «Голубы литали»?!

Миша с невинным видом возражал, что у них, то есть в гимназии на Индржишской улице, писали именно так: «Голубы литали»; твердил он это очень серьезно, давая понять, что, по его мнению, не он, Миша, а Малина ошибается, и студент скрипел зубами и стискивал кулаки, с трудом сдерживая желание накинуться на своего ученика и влепить ему пару оплеух.