Испорченная кровь - [50]

Из «прилагаемого проспекта» следовало также, что пребывание в интернате стоит девяносто шесть гульденов в месяц для всех воспитанников без исключения. Сумма немалая, но зато у Борна совесть была чиста — как всегда, он сделал для сына все, что было в его финансовых возможностях, и может быть уверен, что соучениками Миши будут мальчики из «весьма почтенных семей», как и сам Миша.

Лечебно-воспитательный интернат был расположен в новом квартале Вены, Герстхофе, на запад от Веринга, в живописной холмистой местности, под горой Шафберг, вершина которой, как говорят, достигает той же высоты, что и шпиль собора св. Стефана. Это было двухэтажное, похожее на замок, серое здание с двумя крыльями — одним длинным, образующим фасад, и более коротким боковым, так что в плане дом напоминал огромное лежачее «Г». Первоначально задуманы были два боковых крыла, с тем чтобы выстроить дворец в форме буквы «П», но высокородный владелец скоропалительно разорился и был вынужден прежде времени прекратить строительство. К замку прилегал большой дубовый парк, еще недавно, по слухам, очень красивый, а ныне уже поредевший от беспощадных вырубок. Парк был огорожен высокой и прочной каменной стеной, которая, впрочем, потеряла всякий смысл после того, как дирекция интерната решила, используя массовое заселение окрестностей Вены, снести северо-западную часть стены и распродать эту дальнюю часть парка под застройку.

Из окон главного крыла открывался вид на Вену, лежащую как на ладони, — огромное скопище однообразных домов, несколько церковных шпилей, вознесшихся над серым нагромождением крыш, да неясная лента Дуная, наискосок пересекающая горизонт. Днем — бесформенное необозримое море крыш, по вечерам город превращался в прекрасный геометрический узор, образуемый сотнями тысяч светящихся точек, сгруппированных то бесконечными прямыми, то изящно изогнутыми линиями, в сплетении которых выделялся, сверкая огнями, Шенбруннский проспект, нацеленный на императорский дворец. Вена, серая и скучная днем, хорошела и оживала только к ночи.

Главою интерната с момента его основания, то есть вот уже двадцать лет, был заслуженный педагог, советник просвещения, профессор Пидолл, — человек меланхолический, чья жизнь, отданная исправлению неверно воспитанных или дефективных отпрысков богатых семейств, привела его к выводу о тщете всех человеческих дел, среди которых дело воспитания, конечно, — самое тщетное. «Трудно, — говаривал он, — в ненормальных условиях готовить ненормальных детей к нормальной жизни!»

Страдая от дурного пищеварения, от так называемой диспепсии, Пидолл воспринимал жизнь как тяжкое бремя, тяжким бременем были для него и все будни жизни. «Это трудно», — говорил он, когда его просили о чем бы то ни было, — к примеру, когда ученик третьего класса Франкфуртер, сын венского банкира, толстяк и обжора, просил добавочной порции хлеба или когда смотритель здания докладывал, что нужно починить поврежденную бурей крышу. «Как это трудно», — говорил Пидолл, и печально скашивал свои водянистые глаза на кончик носа, всегда красного и припухшего из-за плохой работы желез. «Ох, трудно, трудно, — говорил он, когда, допустим, второклассники жаловались ему, что не могут спать по ночам, потому что один из новичков дико кричит и бормочет во сне, — ничего не поделаешь, не могу же я заткнуть ему рот»?

За то, что Пидолл был очень худ, но имел округлое вздутое брюшко, воспитанники прозвали его «Spinne», Пауком, — прозвище, конечно, вполне заурядное, напрашивающееся само собой, но не будем удивляться тому, что воспитанники Серого дома не отличались юношеской изобретательностью и остроумием.

Как же сделать так, чтобы ненормальная обстановка Серого дома, где ненормальных детей следовало приводить к нормальности, наилучшим образом соответствовала условиям обычной жизни? Как сказано, дело трудное, разрешимое лишь отчасти; и Пидолл нашел — пусть несовершенное — решение: поскольку, рассудил он, нормальная жизнь бьет человека в хвост и в гриву, то и воспитанников Серого дома следует лупить в хвост и в гриву. Таков был принцип Пидолла, а его правая рука, доктор медицины Кемени, прозванный за свою длинную, плоскую фигуру Линейкой, — еще раз обратим внимание на неоригинальность прозвища, — разработал эту методу досконально и утонченно, так, чтобы дети больше, чем самой порки, боялись психологической подготовки к ней. Стоило воспитаннику совершить ничтожнейший проступок: завертеться на месте, шепнуть что-нибудь соседу, скрипнуть партой, проявить невнимание, подсказать товарищу, отважиться на самую невинную шалость, не соблюсти установленный строгий порядок, толкнуть кого-нибудь, засмеяться вслух, побежать по коридору, читать под партой книгу, — суровое наказание следовало немедля и без пощады. Если проступок был совершен в классе, во время урока, учитель дергал шнурок от звонка, который висел над кафедрой, и в класс с шумом, с ужасающей стремительностью, специально им предписанной, вбегали два надзирателя в белых халатах, — ведь Серый дом был лечебным заведением, — и с розгами, не спрашивая, в чем дело, кидались к перепуганному мальчику, на которого указывал учитель, тащили на кафедру, где учитель назначал, по чему бить — по рукам или по заднему месту. И начиналось: удары сыпались, словно выбивали ковер; но едва падал последний удар, надзиратели исчезали так же стремительно, как и являлись, оставляя класс в оцепенении, словно загипнотизированный леденящим ужасом. Эти-то внезапные набеги страшных белых фигур, их поистине дьявольское вторжение и исчезновение и были самым страшным — и самым эффектным — элементом системы наказания, которая должна была подготовить мальчиков к нормальной жизни. Вполне понятно, и для духовного уровня воспитанников Серого дома характерно, что мрачных карателей в медицинских халатах — их было шесть человек, — прозвали «Teufel», «белыми чертями».