Испорченная кровь - [42]

— Сидеть, молчать и вести себя тихо, — приказал Борн Негере, у которого от этого зрелища снова начала краснеть нижняя и синеть верхняя часть лица, причем сам он кряхтел, стонал, ерзал на месте, щелкал зубами и сжимал и разжимал свои лопатовидные черные ручищи.

Борн и Негера сидели рядом за столиком; правда, упаковщик, оградив своего шефа от дерзости буйного молодчика с чубом, хотел было скромненько удалиться в распивочную, где уже пристроился их кучер, но Борн велел Негере остаться, не желая ни на минуту лишаться защиты его мускулистых рук.

— Мы всегда должны стараться повлиять на них не грубостью, а воспитанностью, — продолжал Борн. — Они утверждают, что мы — нация без культуры, так докажем им обратное, покажем, что мы умеем вести себя приличнее, чем они.

Такие речи хозяина поразили и разочаровали Негеру.

— Зачем же мы сюда ехали, коли нужно вести себя прилично? — недоумевал он.

Борн ничего не ответил, ибо не знал, нужно ли объяснять Негере, что главной целью поездки было, чтоб его заметили, то есть чтобы чешские патриоты узнали об его участии в этом небезопасном предприятии.

Но какой бы опасностью ни представлялась встреча буршей и чехов на скромном курортике Хухли, все вначале свидетельствовало о том, что ничего особенно не произойдет и взаимная ненависть выльется в невинное музыкально-песенное состязание. Оркестр играл марш за маршем, бурши пели по-немецки, чехи заглушали их своими народными песенками, и голоса их мощным потоком поднимались к небесам, потому что распевали во все горло не только те, кому удалось проникнуть на террасу, но и толпа, теснившаяся на дороге перед главным павильоном и на косогоре за часовней, то есть под террасой. Но вот музыканты в пятый раз заиграли «Стражу на Рейне», «Славен будь в венке победном» и «О ты, немецкая отчизна»; тогда какой-то шутник с чешской стороны потребовал от дирижера исполнить австрийский гимн.

Остроумная идея — до того хитрая, до того с задней мыслью, что даже кое-кто из чехов не сразу понял, насколько она удачна и логична. Как уже не раз говорилось, ни одного человека в Австро-Венгрии не поносили и не оскорбляли так, как императора Франца-Иосифа I, и не было песни ненавистнее, чем гимн в честь габсбургского трона. С этой точки зрения требование безымянного шутника было в высшей степени бессмысленно и даже возмутительно. Но как бы ни ненавидели этот гайдновский гимн все притесняемые подданные трона, которых терзал двуглавый австрийский орел — поляки или чехи, хорваты или словенцы, итальянцы или сербы, — кое-кто ненавидел этот гимн еще сильнее: именно великогермански настроенные бурши, ибо идея суверенности Габсбургов была идеей политического отделения австрийских немцев от германских. Не случайно в 1841 году прусский стихотворец Гофман фон Фаллерслебен сложил на мотив гайдновского гимна новый текст — своего рода великогерманский антигимн: «Германия превыше всего». После падения австрийской империи, то есть после первой мировой войны, декретом рейхспрезидента этот текст был объявлен официальным государственным гимном Германии. Так что требование неизвестного хитреца было с этой стороны не только удачным, но и замечательно находчивым и остроумным: отрадно было позлить буршей чем-то таким, чего не посмели бы не одобрить австрийские власти и против чего полиция при всем желании не могла ничего предпринять.

Дирижер, оказавшись в трудном положении, — как офицер австрийской армии, он не мог возражать против такого верноподданнического пожелания, — ответил, что его оркестр играет только то, что заказывают господа из корпорации, нанявшие их на весь день, и если эти господа согласятся, он охотно исполнит австрийский гимн, но не иначе. Настала мертвая тишина, все обернулись к банкетному столу, и в течение нескольких минут было слышно только, как шипит жаркое на кухне; чехи оцепенели, оцепенели и бурши, и это оцепенение, казалось, предшествовало мощному взрыву. Над перилами террасы поднялись головы двух «скальников», которые взбежали по косогору посмотреть, что делается на террасе и почему вдруг все умолкло. И тут, в самый напряженный момент, когда два враждебные лагеря готовы были кинуться друг на друга, Негера только что сообразивший, в чем дело, вдруг встал, к ужасу Борна, и, лихо подкрутив усы, взревел ужасающим голосом, который разнесся по всей округе и достиг даже противоположного берега Влтавы:

— «Сохрани для нас, всевышний!»

В мгновение ока все чехи вскочили на ноги и, обнажив головы, подхватили:

— «Государя и наш край!»

Бурши остались сидеть, съежившись, но упорно не снимая шапочек, побледневшие, но твердые; а чехи, гневно бросая им в лицо слова верноподданнического гимна, медленно, шаг за шагом, грозные, яростные, надвигались на их стол и все теснее смыкали круг с явным умыслом заставить немцев встать и обнажить головы.

— «Долг свой выполним бесстрашно! — гремели хухельские застрельщики. — Честь и право охраним и по зову Властелина в бой с врагами поспешим!»

И тут у председателя «австрияков» сдали нервы, и он совершил то, что осталось нестираемым пятном на его репутации и за что великогерманские единомышленники, — особенно те, кто не участвовал в этой кампании, — упрекали его долгие годы: медленно, словно поднимая куль мокрой пшеницы, он встал, склонив голову, дал знак музыкантам играть и снял шапочку. Вслед за ним поднялись остальные — одни охотно, с облегчением, другие колеблясь. Не спета была еще вторая строфа, как уже все стояли с шапочками в руках.