Испорченная кровь - [27]

— Не думал я, — начал он, — что когда-нибудь попаду в такое положение, что мне придется отвечать на бездоказательные вымыслы неблагодарного подростка, чьей семье я десятки лет даю бесплатное пристанище в своем доме и который в этот тяжкий — чего я не отрицаю — час моей жизни напал на меня сзади, чтобы ударить отравленным кинжалом лжи.

Отлично сказано! «Отравленный кинжал лжи» вызвал в публике одобрительный гул, бантики и вуалетки зашевелились, а в глубине зала кто-то даже хлопнул в ладоши, но судья единым угрюмо-угрожающим взглядом восстановил тишину.

— С десятником Рамбоусеком, — продолжал Недобыл, — я за все время постройки этого злополучного дома говорил два, от силы три раза, и о качестве материала в этих разговорах не было сказано ни слова.

— Неправда! — крикнул Пецольд, но председательствующий Майорек остановил его движением руки.

— Говорить будете, когда вас спросят. Вы, стало быть, утверждаете, что пан Недобыл говорит неправду. Скажите, а то, что он бесплатно дает вам кров, — это тоже неправда?

— Это, к сожалению, правда. Пан Гафнер был прав, уговаривая нас не принимать от него этой милости.

— Какой это Гафнер? — впервые задал вопрос гладколицый заседатель. — Уж не тот ли, неоднократно судимый, социалистический журналист?

— Да, он.

— И он же научил вас давать показания? — вопросил Гелебрант. Пецольд ответил ему косым злым взглядом.

— Этому меня никто не учил, кроме моей совести, — отрезал он.

Такое заявление вызвало в публике легкий смешок, будто прошелестел майский дождик. Усмехнулся и Гелебрант.

На следующий вопрос председательствующего, как и чем объяснить, что его сегодняшние показания полностью расходятся с его же показаниями на предварительном следствии, Пецольд ответил, что следователь кричал на него и запугивал, потому что он, Пецольд, в то время уже был под арестом и следователь смотрел на него свысока.

— Вот я и боялся, что, коли выложу все, что знаю о Недобыле, следователь меня и на суд не пустит, я и не сказал ему ничего.

— Похоже, что вы невысокого мнения об австро-венгерской юстиции, — вставил Гелебрант. — Будьте любезны, свидетель, скажите, по какой причине вы были и до сих пор находитесь, как говорится в народе, за решеткой?

— Это не имеет отношения к делу, — вмешался прокурор. — Прошу запретить защитнику говорить в таком тоне и подрывать доверие к свидетелю.

Бритая физиономия Гелебранта окаменела от вполне извинительного и похвального негодования.

— Прокурор не вправе лишать меня слова! — воскликнул он негромким, но внушительным голосом. — Он такая же сторона в процессе, как и я.

— Оставляю за собой право принять меры против защитника за оскорбление прокурора! — взъярился Акула.

— Чем же это я оскорбил господина прокурора? — изумился Гелебрант. — Утверждением, что закон не дает ему права предписывать мне, что я смею и чего не смею говорить? Решать это — право председательствующего, а прокурор, как я уже сказал, лишь сторона в процессе.

Гелебрант отлично знал, что председатель суда, старший советник юстиции Майорек — сторонник корректного ведения процессов и недолюбливает Акулу за его резкие манеры, и потому нарочно обострял перепалку, возникшую столь неожиданно, что публика и опомниться не успела.

Хароуз бушевал:

— Прошу занести все в протокол, чтобы я мог возбудить против него дело, на основании статьи двести сорок пять Уложения о наказаниях.

Тут только председатель счел уместным вмешаться: он поднял свою старческую руку, останавливая Гелебранта, который как раз собирался заговорить.

— Господин защитник, прошу вас воздержаться от всяких выпадов и говорить по существу дела.

Это-то и нужно было Гелебранту.

— Констатирую, что мне препятствуют выполнить мою миссию защитника, — заявил он. — По ходатайству господина прокурора мне помешали спросить этого юного свидетеля, который только что вылил на моего клиента ушат грязи, по каким причинам он, свидетель, попал в предварительное заключение. В таком случае я сообщаю вам, что это произошло потому, что он призывал рабочих к социальной революции и поносил нашего монарха. Ненависть и вражда к так называемым господам, то есть заслуженным мужам, стоящим во главе нашей промышленности и торговли, — вот что привело свидетеля в тюремную камеру. И что же? Молодому человеку с подобными умонастроениями здесь, в этих стенах, где должно решительно пресекаться все, что отдает партийностью или личной враждой, оказано полное доверие! Господин прокурор вступается за него, используя весь свой должностной авторитет, дабы в достоверности свидетельских показаний этого юного бунтаря не возникало ни малейшего сомнения. Куда же, спрашивается, мы идем?

Хароуз оперся обеими руками о пюпитр, привстал и уже оскалил акульи зубы, но ничего не успел сказать — Пецольд закричал по-мальчишески срывающимся голосом:

— Может быть, я бунтарь, а Недобыл — убийца!

Ропот в зале, вызванный этим заявлением, был так силен, что Майореку пришлось прибегнуть к звонку, чтобы утихомирить возмущенную публику.

— Не ваше дело судить пана Недобыла, — сказал он после этого Пецольду. — Для этого здесь мы. И тщательно взвешивайте все, что вы говорите, потому что каждое слово показаний, данных под присягой, если оно не отвечает подлинной правде, квалифицируется законом, как преступление. Вы живете на Жижкове?