Испорченная кровь - [25]

Уже смеркалось, и было плохо видно, но то, что осталось от Рамбоусека, Карел разглядел, и это запомнилось ему на всю жизнь.

После работы он впервые за четыре года нарушил свой обет и в соседнем трактире Фиштрона, куда ходили каменщики с окрестных строек, заказал стопку рома, потому что чуть не задохся от горького комка, застрявшего в горле. К удивлению рябоватого незнакомца с желтым носом, видимо сапожника или портного, к которому Карел подсел за столик, молодой каменщик, уставившись в земляной пол своими ясными глазами, — зрачки у него в эту минуту были крохотные, как зернышки мака, — все бормотал:

— Отец, Рамбоусек, Франта Павлат, Гонза Павлат, Барцелотти, Майерова… Отец, Рамбоусек, Франта Павлат, Гонза Павлат, Барцелотти, Майерова…

И так без устали: отец, Рамбоусек, Франта Павлат, Гонза Павлат, Барцелотти, Майерова. При этом он отсчитывал имена по пальцам левой руки, а так как левой не хватало, он отгибал еще и палец на правой.

В трактире было занято все до последнего местечка, столбом стоял синий табачный дым, было жарко от раскаленной железной печки, слышался шум, звон посуды, топот; шел шестой час, а Карел все еще угрюмо твердил свою скороговорку — даже сидящие за длинным соседним столом заметили это и, смолкнув, с беспокойством смотрели на него, решив, что он свихнулся. Рамбоусек, Павлат Франтишек, Павлат Ян, Барцелотти и Майерова были имена погибших при катастрофе; но почему он все повторяет их и какого отца он сюда приплел?

Каменотес Малина, сидевший спиной к Карелу и то и дело оглядывавшийся на него, наконец спросил:

— Слушай-ка, что ты все мелешь об отце? Разве у тебя там отец остался?

— Отец мой там не остался, потому что его гораздо раньше сжил со свету Недобыл, — ответил Карел. Заметив, что кто-то, многозначительно подмигнув, кивнул на шишку у него на лбу, намекая, что парень еще вчера ушиблен, — и в данном случае это можно было понять буквально, — Карел разозлился и рассказал, как Недобыл довел отца до самоубийства. История эта, за годы достатка несколько потускневшая в памяти молодого Пецольда, ныне как бы восстала из развалин дома, воскрешенная в полной достоверности и силе.

— Вот я и считаю, сколько людей погубил Недобыл, — закончил Карел. — Отец, Рамбоусек, Франта Павлат, Гонза Павлат, Барцелотти, Майерова. Шесть душ погибло, чтобы он мог сидеть в своем дворце с чашами, а мы и не пикнем! Или, скажете, это не его вина? Все мы здесь знаем, что его, весь Жижков знает, какой мусор возит Недобыл для постройки дома, ты сам, Малина, как-то говорил мне, что ничуть не удивишься, если и тут дело кончится так же, как на Сеноважной площади, а когда вышло по-твоему, — что же? Ничего! Вчера ночью, говорят, кто-то разбил окно у Недобыла. То-то геройство, то-то отплатили! За пять раздавленных людей — булыжник в окно, вот это справедливо, здорово!

В трактире был и Старый Макса, который куда лучше оправился от вчерашнего потрясения, чем Карел, — он сейчас мирно сидел у печки, потягивая короткую фарфоровую трубочку, и радовался, что живет на свете. И когда Карел раскипятился, Макса успокоительно заметил, что не нам, братец, наказывать кого бы там ни было, на то есть суд.

— Вот именно! — воскликнул Карел. — Уж если мы такие трусы, что не способны встать да поднять бунт, почему ж не использовать хоть то право, которое дал нам этот чурбан? — И он кивнул на портрет Франца-Иосифа, висевший в простенке напротив дверей. — Кто может уличить Недобыла, пусть пойдет в суд и скажет всю правду! Я лично не стану держать язык за зубами, можете быть уверены. Но нужно, чтобы я был не один. Колепатый, ты же, черт возьми, тоже кое-что знаешь, и ты, Малина, и Пех, Гавел, Водражка, вы все у него работали! Коли мы пойдем на суд все, как один, да не побоимся сказать правду, Недобылу несдобровать!

Малина, человек рассудительный, возразил, неторопливо и тщательно выбирая слова, что Карелу хорошо говорить, он парень холостой, сестры у него взрослые, а бабушка на ладан дышит; а каково ему, Малине, у которого жена и пятеро малых детей? Суд судом, а господа — особая статья. По закону каждый может говорить на суде правду без стеснения, да зато и господа тоже имеют право не брать человека на работу, и что ты тогда поделаешь? Карелу-то не такая беда, ежели он и без работы походит, на подножном корму, у него только и забот, что об одном своем рте, а молодому иной раз и не вредно, когда у него в брюхе урчит и в кармане ни шиша. А вот ежели у человека семеро ртов на шее, а хозяева объявят его меж собой смутьяном? Разве вон отец Карела на собственной шкуре не испытал, что значит не поладить с хозяевами?

Пока Малина говорил, Карел краснел и ерзал на месте и, надо думать, дал бы ему решительную гневную отповедь; но до этого не дошло: Малина еще не кончил свою рассудительную речь, как вдруг распахнулась дверь, и в трактир, вместе со снегом, который в тот вечер валил с низкого неба, влетела Валентина, простоволосая, в старом шерстяном платке, накинутом на узкие плечи, в русых волосах алмазы тающих снежинок, на глазах слезы.

— Нет ли тут Карела? — воскликнула она и, увидев брата, накинулась на него: — И где ты пропадаешь, почему не идешь домой, бабушка плоха, слегла в горячке и все зовет тебя, хочет попрощаться…