Исполнение желаний - [40]

Уже при мне приняли фотографа со смешной фамилией Балабас. Особенностью его фоторепортажей была невероятная статичность снимков. Казалось, что он работает старинным фотоаппаратом, требующим для экспозиции несколько минут. Люди на его снимках застывали в нелепых позах с вытаращенными глазами. Своим шедевром он считал снимок девушки-шофера, приглаживающей перед автомобильным зеркалом волосы. У девушки было выражение мученицы, занимающейся этим делом с начала века. Производила впечатление и текстовка к снимку, которую я из озорства пустил в печать без правки. «Никаких тебе забот, шофер второго АТП Галя Зайцева», — было написано на ней. Дальше рассказывалось, что она не нарушает трудовую дисциплину и участвует в общественной жизни автохозяйства. Галя потом приходила с гаечным ключом, искала фотографа…

Меня этот Балабас невзлюбил с того дня, когда стало известно, что нам дадут одну двухкомнатную квартиру на двоих. Чтоб завладеть жильем в одиночку, фотограф срочно женился на линотипистке, которая с не меньшей скоростью родила ему двойню. Так как роды имели честь свершиться через семь месяцев после бракосочетания, а Балабас приехал в Охотск ненамного раньше, у него возникли нездоровые подозрения, которые опять-таки обратились в мой адрес. Текла газетная текучка, и подошла пора кетового промысла. «Рунный ход кеты», как зовут это время в поселке, сопровождается выходом на ее отлов почти всех жителей поселка. Красная рыба — кета, горбуша, нерка — поднимается по горным речушкам, чтобы выметать в родимых местах икру и умереть. Берега в устьях рек буквально золотятся в это время от несвоевременно отошедшей икры, а сама рыба идет так густо, что воткнутая в одну из них острога продолжает двигаться против течения вместе с рыбой, не тонет. Берут кету обычно ставными неводами, забрасывая сети с кунгасов, — огромных килевых баркасов. За две-три недели можно заработать большие деньги, поэтому на промысел выходят служащие контор, учителя — все, кто только может. Естественно, газета отмечает это как массовый патриотизм в добыче для народа «красного золота».

Ряды сотрудников редакции заметно поредели, они добывали «красное золото», а я отдувался, высасывая материалы из пальца и телефонной трубки. Как раз приближалось время экзаменов в училище педагогов для народностей Крайнего Севера, требовалась статья, которую я выдал за полчаса. Не знаю, куда уж там смотрела цензура, но статья была опубликована на второй полосе, а к обеду на весь тираж наложили арест, и меня забрали в КГБ.

Называлась статья «Стать педагогом», речь в ней шла об ответственности хорошего преподавателя перед будущим, о трудностях этой профессии. «Придет время, — писал я, — и профессия педагога станет самой престижной, как профессия врача. И стать учителем будет так же трудно, как космонавтом. Ведь нагрузки, испытываемые учителем истинным, не меньше, чем у космонавта, а ответственность неизмеримо большая. Хороший учитель должен быть и психологом, и артистом, и спортсменом. А главное, он должен быть, безусловно, порядочным и добрым человеком, ибо любые знания, которыми он обладает, ничто, если он не обладает добром и любовью». В КГБ с меня сняли допрос, следователь интересовался, кто научил меня написать такую нехорошую, реакционистскую статью, понимаю ли я, что это ревизия идей марксизма-ленинизма и так далее. Он положил передо мной рецензию преподавателей училища, где говорилось, что, согласно мнению автора, учителей надо испытывать в барокамерах и где, интересно, автор найдет таких учителей? Кроме того, меня обвиняли в левом и правом уклонизме и централизме. Даже приведенную мной цитату Маркса о том, что «…в науке нет широкой столбовой дороги…» сочли в моей трактовке провокационной. «Педагогика — это не наука», — доказывали рецензенты.

Помотав мне нервы до вечера, комитетчики взяли подписку о невыезде и пообещали вернуться к беседе после собрания редакционного коллектива. Собрание не заставило себя долго ждать. И слово на нем было дано каждому.

Спящий зав, сонно моргая, сообщил, что статья написана с целью дискредитировать коллектив. Зав живчик добавил, что она отдана в печать во время путины сознательно, чтобы обмануть бдительность занятых на рыбалке людей. Редактор обиженно сказал, что я веду себя дерзко и даже не поставил в номер последнее стихотворение бригадира, хотя имел его распоряжение поставить (стих, как помню, начинался трагически: «Кета умирает молча…»). Линотипистка, пошептавшись с мужем, выдала:

— Его надо из комсомола исключить!

Я подумал, что это сделать трудно, хотя бы потому, что учетная карточка хранится у меня дома, а отметки об уплате членских взносов я еще со школы делаю личной печатью, обмененной у комсорга на перочинный ножик. В армии меня пять раз исключали. По разу в каждой части.

Представитель райкома откашлялся.

— Я рад, — сказал он, — что мнение членов редакции единодушно. В наши ряды проник враг, его статья не просто глупость начинающего журналиста, а сознательный выпад против наших славных педагогов, ревизия идей ленинизма и учения партии. Мне думается, что наш бывший, — я полагаю бывший? — он взглянул на Турика и тот согласно закивал в ответ, — сотрудник и в университет проник обманом, что его гнилое нутро проявилось в такой ответственный момент, как путина, недаром. Не исключено, что его действия координируются оттуда… — В мертвой тишине он указал куда-то на восток, в сторону Камчатки. — Впрочем, этим занимаются специальные органы. Нам же всем случившееся должно быть уроком. С вами, — кивок в сторону редактора, — и с вами, — кивок в сторону парторга, — мы поговорим на бюро. Не думайте, что халатность останется безнаказанной. Он сел и все посмотрели на него. А райкомовец смотрел на меня с явным ожиданием раскаяния и мольбы о прощении с моей стороны. Это давало возможность оценить статью как простую глупость молодого недоучки, тогда меньше тумаков доставалось всей цепочке — от редактора до райкомовских боссов. Все посмотрели на меня.