Испить чашу - [22]

Предчувствие беды охватило Юрия. Примерещилось, что отец узнал, догадался, и в письме — отречение. Дрожащими руками сломил Юрий печать.

"Дорогой сын", — прочел он, и освобождение от страхов осветило его, как благодать.

"…Прими мое благословение, — читал Юрий, — и передаю тебе с паном Пашутой денег, хоть и немного. Пан Михал посватался к Вольке Метельской, дай им бог счастья. Еленка Метельская о тебе вспоминает и за твое здоровье молится. Пан Петр Кротович, святая душа, умер, царство ему небесное, неделю назад…"

— Господи! — поразился Юрий. — Кротович… Мог сто лет жить…

— Кротович? — откликнулся Пашута. — У войского в гостях. Вышел во двор, виском о камень… Его всю жизнь к такой смерти тянуло… Вот, держи, пан Юрий, — он протянул кошелек с золотыми.

"Просил я пана бога помочь мне единственный в жизни раз, — читал Юрий, — ездил молиться в костел и перед алтарем стоял по полдня на коленях, чтобы дал пан бог исполнить ради справедливости — повидать тех лотров, что саблями зарубили Эвку, а может, в пустоте леса и надругались над высшим над ними созданием. Тех лотров ты уже в войске не ищи. Отыскались они во дворе пана Билича, я их забрал и на елях вокруг поляны, где они Эвку погубили, повесил. Жизни мне осталось мало, хорошо бы еще раз, сын, тебя увидеть, других радостей нет, кроме тебя, никого у меня не осталось…"

Юрий дочитывал письмо с ослеплением обреченного. В глазах разламывались радужные круги, вся жизнь крошилась в черные груды. Да, рос его грех, горел, падал роковой ошибкой на близких. И они следом за Эвкой становились его нечаянными жертвами. Немало их уже стало… Потекли к нему с черных строк письма в душу отцовское страдание и палаческая вина, а вместе с ними закапала, скатываясь с папоротниковых листьев, Эвкина кровь, и четыре тени закачались на скрипучих стволах под ночным ветром, закрывая пути с заклятого перекрестка… Тяжелела опрокинутая пирамида, похлопывала по ней с довольным видом каменщика черная тварь…

Товарищи звали Юрия выпить, он отказался и лег и под шум пьяной беседы провалился на старую просеку. Опять прошагал он по влажной стежке на солнечную поляну, здесь уже поджидала его Эвка и стала пугать, он не боялся, как не боятся угроз сестры, зная, что обиду можно легко снять лаской.

— Что мне, то и пану, — говорила Эвка.

— А что тебе? — спрашивал он.

— Что пан сделает, — отвечала она.

— То же самое? — спрашивал он.

— Точь-в-точь! — отвечала она.

Тогда он придвинулся и поцеловал Эвку в уголок губ. Она отпрянула.

— Ну что ж ты, — улыбнулся Юрий, — теперь мне то же самое.

— Нельзя, пан Юрий, — сказала Эвка. — Если поцелую — умрешь. Я покойница… Беги, пан Юрий…

Но его оплело папоротником, а с четырех сторон двигались к нему лотры. Он схватился за саблю — сабля исчезла… "Что нам, то и тебе!" — шептали лотры неподвижными губами. Папоротник расплелся, но оказались связаны руки. Ужас пронизал пана Юрия. Шею ему обвила веревка, он поглядел вверх веревка тянулась к небу, там высоко в поднебесье терялся ее конец… "Эвка!" — закричал Юрий о помощи и, вдруг поднятый на высоту, увидел ее она спала в черном квадрате посреди зелени, и горсть малины раскатывалась по белизне рубахи… Он оказался в душной густой темноте. Вокруг что-то хрипело, булькало, посвистывало. "Смерть!" — понял он, но сразу же понял, что проснулся, а все эти непонятные звуки — дыхание спящих товарищей.

Он лежал, вглядываясь в остатки сна, — они расплывались туманными клочьями, обнажая тоскливую пустоту жизни. Какое-то требовалось решение, чтобы уйти с этой обреченной пустоши. Какое? Куда уйти? Как развеять эти наползающие в скованности сна видения? Пан Юрий пролежал до рассвета под грузом безответных вопросов, и никакое решение к нему не пришло. Но выйдя во двор, вдохнув внезапной свежести, плеснув в лицо из колодезного ведра жменю колючей воды, оглядевшись в ясности июньского утра, промытого легким ночным дождем, Юрий взбодрился и решение таки принял. Махнув рукой, он сказал себе: "Будь что будет! А думать больше о том не хочу!"

10

Да и способствуя выздоровлению, отнялось время для собственных мыслей, поскольку гетман Сапега решил взять обозы Хованского под Ляховичами. Пришел приказ двигаться к Полонке, куда стягивались в единое тело под гетманскую булаву полки разных дивизий. Перекрыв путь Хованскому, войско стало в поле. Две хоругви крылатых гусар и полк Вороньковича были определены в запас и спрятаны в лесу. Время тянулось с изматывающей нудностью. Русская пехота, проявляя осторожность, близилась без спеха. Наконец ударили ружейные залпы стрельцов — первая шеренга, вторая, третья; ответила огнем литовская пехота, но шум стрельбы быстро затих — войска сошлись и схватились на саблях.

Резерв томился ожиданием. Офицеры, собравшись на опушке, гадали по лязгу оружия и силе криков, кто где берет верх и скоро ли для них наступит срок идти в дело. Через час и настал — князь Щербатый, сломав правое крыло, зашел в спину. Тотчас гусарские командиры и Воронькович приказали хоругвям построиться для атаки.

Построились. Воронькович выехал перед полком и поднял буздыган. Все глядели на него, ожидая жесткого — обрывающего все молитвы, волнения, мысленные прощания — крика "Вперед! Руби!", и тогда полк стронется и, выхватывая сабли, помчит в сечу для общей победы и испытания каждой отдельной судьбы.