Испанский сон - [118]

— Ну, — мрачно сказала она.

— И следователь спросил Иисуса: это правда, что ты говорил о каком-то Царстве? Как ты думаешь, почему следователь смог задать такой вопрос?

— Потому что ему донесли.

— Точно. А если бы ему не донесли, зашел бы у них разговор о Царстве?

— Откуда мне знать?

Корней Петрович посмотрел на Марину почти зло.

— Все, — сказала она, — я хочу выбраться из ванны.

— Изволь…

— Я сама вытрусь. Ты не мог бы…

Адвокат смягчился.

— О’кей. Пойду пока приготовлю кофе.

Он ушел. Она вытиралась торопливо, нервно — вот еще новости, опять эта мутная философия — не забывая, однако, посмотреть на себя в зеркало и побрызгаться захваченной из дома душистой аэрозолью. Она вышла из ванной в своем собственном домашнем халатике. Корней Петрович легонько принюхался к аэрозоли и ничего не сказал.

Они сели за столик.

— Давай вернемся к Отцу, — предложила Марина. — Я не знаю, как бы вел себя Иисус, если бы на него не донесли. Я знаю, что Отец молчит.

— Правильно. Вот ты все и сказала.

До нее стала доходить эта механическая логика.

— Значит, я должна пойти и донести на Отца? Чтобы у следователя была причина расспросить Его о Царстве?

— Донести? — переспросил Корней Петрович.

— Это уже было, — пролепетала она, — у Семенова…

— Опять Цвейг, — поморщился адвокат. — Так я и знал. Цирлихи-манирлихи.

— Это… подло!

— Ну-ка прекрати! — взорвался Корней Петрович. — Подло, — передразнил он с отвращением. — Заткни свои нравственные нормы себе знаешь куда? Донести, — произнес он презрительно и усмехнулся. — Господи, какая же ты глупая… Ну, не доноси! Сиди так, жди чуда — только тогда не спрашивай, что делать!

Он закурил. Воцарилось мрачное молчание.

— Пойми, — мягко сказала Марина, — я не могу предавать ради спасения.

— О’кей, — сказал Корней Петрович. — Извини меня за несдержанность. Я тебе объясню по-другому. Сейчас все ругают пионера Павлика Морозова. Раньше считался герой, а на самом деле — сволочь, выродок, предал отца. Так ведь?

— Ну?

— А что такое это «на самом деле»? — спросил адвокат. — Есть какой-то закон? Где же он, если так? Общечеловеческая ценность? А ты знаешь, что тот же Иисус вообще велел ученикам забыть отца своего, знаешь ты об этом? То есть, предать — и может, еще хуже, чем Павлик Морозов? Где же истина? Нравственностей, дорогая, может быть миллион. Нравственно ли жену убить? — спросил он грубо и уставился на Марину в упор.

Она опустила глаза и закусила губу.

— То-то же. Мы сейчас обсуждаем не общеморальные проблемы, а конкретный тактический вопрос. Нужно будет доносить — значит, будешь доносить как миленькая. И чем меньше при этом будешь думать о нравственности, тем лучше справишься с делом.

Адвокат передохнул и раскурил трубочку.

— Ты сказал, — она с трудом выдавила это «ты», — что есть еще какой-то третий вариант?

— Есть, — проворчал адвокат, — впрочем, хилый… На твое временное счастье, не обязательно пока что доносить на самом деле, можно попробовать просто написать Ему, что донесла, но что тебе никто не верит…

— Какой позор, — прошептала она.

— Да ладно тебе, — беззаботно сказал Корней Петрович. — Ведь писать-то придется не только про Царство. Придется писать, что Он время от времени похваляется — мол, жену убил.

Ее глаза расширились.

— А это еще зачем?

— Затем, чтобы дело прекратить производством.

— Не понимаю.

— Если следователь посчитает, что Он на самом деле жену убил, дело будет направлено в суд, и даже если Его и признают недееспособным, то отправят на так называемое принудительное лечение. А режим этого лечения может быть весьма жестким, с охраной и все такое… Такой поворот событий я буду считать своим проигрышем.

— А в противном случае?

— В противном случае следователь вынужден будет признать, что никакой жены Он не убивал. Просто придумал. Псих — он и есть псих.

Адвокат встал, снял с полки тоненькую брошюрку, раскрыл ее и поводил пальцем по строчкам.

— Вот, нашел. Это называется — депрессивное состояние с бредом самообвинения. Вот в такой штуке ты должна будешь Его обвинить. М-да… Обвинить.

Он положил брошюрку на место и раскрыл другую.

— «Недостаточная ясность или неполнота заключения экспертизы, — прочитал он, — обычно приводит к необходимости назначения следствием или судом повторной экспертизы». «Экзофтальмус — пучеглазие». Вот как.

— Что это такое? — спросила она.

— «Сведения о прошлой жизни», — процитировал адвокат, пропуская ее вопрос мимо ушей. — Кем твой Отец был в прошлой жизни? Вот я, например, был в прошлой жизни цветком. Красивым цветком.

— Корней Петрович! — позвала она. — Что это?

Он показал ей напечатанную на ротаторе обложку.

— «Инструкция, — прочитала она вслух, — о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР. С приложением».

— Как раз в приложении вся суть, — сказал Корней, выражая лицом почтение. — Писал, полагаю, несбывшийся поэт… Вот послушай.

Он зачитал:

— «Описание психического статуса в акте должно, естественно, отличаться от психического статуса в истории болезни. Не теряя описательной формы, психический статус в акте должен носить более обобщенный характер». Тебе нравится?

Она пожала плечами.

— «Нельзя, — продолжал он читать уже будто бы для себя, — рекомендовать какую-либо твердую схему описания психического состояния, приемлемую во всех случаях. Форма и порядок описания в значительной мере определяются конкретными клинико-психопатологическими особенностями и выводами эксперта, обоснованием которых является описательная часть. Однако! — он поднял палец и потряс им в воздухе, — следует указать на некоторые обязательные составные элементы, позволяющие в форме, понятной для суда и следственных органов, осветить психическое состояние испытуемого. Таковы — ориентировка в месте, времени, окружающем, правильное понимание цели направления на экспертизу, контакт с окружающими, лечащим врачом и медперсоналом, высказывания и суждения испытуемого, иллюстрирующие процессы его мышления и оценку, которую он дает окружающему, своему положению и состоянию здоровья, его отношение к совершенному преступлению, из чего в первую очередь выясняется способность критической оценки своего поведения, своих поступков и действий».