Испанский смычок - [22]

Я собрался с духом:

— Не знаю насчет завоеваний, но со смычком в руке я не боюсь ничего.

— Боец — это хорошо! — отозвался он. — В этом городе артист должен быть бойцом хотя бы для того, чтобы его услышали даже сквозь взрывы.

Заметив мои поднятые от удивления брови, он добавил:

— Город бомб — ты знаешь, что так называют Барселону? Как минимум раз в год Рамблас заполняется дымом. В промежутках между взрывами и пожарами, пожирающими церкви, город рождается заново. Это неизбежно. Есть несколько прекрасных площадей, где когда-то стояли соборы.

Мама вздернула подбородок и обвела комнату взглядом, демонстрируя нарочитое безразличие.

— Если городская жизнь пугает вас, немедленно возвращайтесь, — сказал Альберто. — Садитесь на поезд, пока с железной дорогой ничего не случилось. — Он покачался на каблуках, затем выдохнул и смягчился: — О, все не так плохо. На самом деле здесь даже слишком тихо. Заходите, садитесь. Нам есть что обсудить.

Тем же вечером Альберто взял меня в ученики. Его жена скончалась несколько лет назад, дочь вышла замуж и переехала в Валенсию, так что он предложил нам снять у него комнату. С оплатой обещал подождать до тех пор, пока мама не найдет работу. Ночью, лежа в постели, мама прошептала: «Он интеллектуал и анархист, но достаточно безобидный. Хотя бы не потребовал с нас много денег».

На следующее утро мы встали рано. Съели несколько булочек, оставшихся после вчерашней поездки на поезде, и выпили несвежей воды из кувшина в ивовой оплетке. Я посмотрел на чайник, но мама сказала: «Подожди, пока не предложат». Альберто нигде не было видно.

Мы перешли в общую комнату. Вдоль одной из стен стояло несколько тяжелых, обтянутых кожей кресел, на которых были навалены книги и одежда. Мамины глаза загорелись, когда она увидела, что на двух рубашках отсутствуют пуговицы. Она пошла за сумкой для шитья, довольная, что может хоть чем-то заняться. Я тем временем изучал корешки книг на книжных полках: Пио Бароха, Унамуно, вездесущий Сервантес и еще множество имен, которых я даже не слышал. В конце концов я поднял крышку рояля и нажал на одну из белых клавиш. К моему удивлению, рояль молчал. Я попробовал еще несколько клавиш, затем взял аккорд — безрезультатно.

— Сломан, — сказал Альберто, заходя в комнату. — И разобран на детали. Но для вечерних посиделок, когда нужно усадить шесть или более человек, и с закрытой крышкой вполне подходит.

На нем были та же рубашка и свитер, что и вчера, и мешковатые пижамные штаны, которые мама изо всех сил старалась не замечать.

— Твой смычок, дай-ка мне на него посмотреть.

Я ожидал, что он восхитится прекрасной древесиной, станет расспрашивать о происхождении смычка, о моем отце…

Вместо этого он просто сказал:

— Смычок слишком грязный. Что ты им делал?

Мама смотрела на меня, я — себе под ноги.

— Вот тебе первый урок: имей уважение к орудиям своего труда, — продолжал Альберто. — Я знаю плотников, которые больше заботятся о своих молотках, чем ты о смычке. Когда вы планируете натянуть на него новый конский волос?

Мама посоветовалась с ним насчет смычка, задрав голову вверх, чтобы не смотреть на его неприлично одетую нижнюю половину. Затем выскользнула из комнаты вместе со смычком, довольная, что ей это удалось.

Я ждал, что наше занятие продолжится, но этого не случилось. Альберто ушел к себе, а я остался наедине с безмолвным роялем и стеной, плотно заставленной книжными полками с испанской литературой. Я немного почитал, затем написал длинное и грустное письмо Энрике — единственному человеку, который все, что случилось с нами до сих пор, воспринимал положительно.

На следующий день Альберто ставил мне левую руку. Он показал, как должны лежать пальцы на шейке виолончели, используя ручку от метлы и вставив мне между пальцами винные пробки. Если пробка выскальзывала, когда я неловко двигал рукой вверх и вниз, это означало, что расстояние между пальцами неправильное. К виолончели Альберто не прикасался.

Я надеялся, что она у него не претерпела таких же унижений, что и пианино.

В то же утро мама собралась в ломбард, заложить привезенное с собой серебро и кое-что из белья. Он перехватил ее на полпути:

— Вы собираетесь покупать мальчику инструмент?

— А нельзя ему пока поиграть на вашем? Хотя бы поначалу.

— Нет, нельзя. Мой не годится.

Ночью, лежа на полу рядом с маминой узкой кроватью, я прошептал:

— А может, Альберто вообще не умеет играть на виолончели?

— А зачем бы тогда дон Хосе нам его порекомендовал?

— Но какой же он музыкант, если больше не играет на своем инструменте?

Мама не ответила, но я почувствовал, как она напряглась под суровой простыней.

— Если мне не дадут виолончель, зачем я сюда приехал? Оставался бы лучше дома, в Кампо-Секо. Там у меня хотя бы было пианино. А здесь я играю только на палке от метлы.

— Ты хочешь вернуться?

— Конечно нет, — сказал я. — А ты?

— Возможно, — тихо произнесла она.

— Даже если это небезопасно?

— Там мой дом. — Она испустила было тяжкий вздох, но опомнилась и превратила его в преувеличенно громкий зевок: — Постараемся извлечь максимум пользы из нашего положения. Завтра я поговорю с человеком, который натягивал конский волос на твой смычок. Он знает поблизости все музыкальные магазины. Возможно, он нам поможет. — Она отвернулась к стене, но даже в темноте я продолжал чувствовать ее беспокойство.