Испанский Парнас, двуглавая гора, обитель девяти кастильских муз - [9]

Вид ее сулит блаженство,

Вкус, увы, довольно пресный.

Вот дон Баклажан — сияет

Лысиной своей лиловой:

В годы юности зеленой

Был он малый непутевый.

Вот дон Огурец: сутулый,

Прыщеватый, малокровный;

Сразу виден в нем идальго

С безупречной родословной.

Вот дон Кабачок. Он бледен,

Давней одержим любовью:

Даст в куски себя разрезать,

Спечь, стушить, — но лишь с Морковью.

Прибыл и двуличный Персик.

Зависть его сердце точит,

Жесткость внутреннюю скрыть он

Бархатной улыбкой хочет.

Дон Лимон толк знает в свадьбах,

Не пропустит ни единой;

Побуждаем тонким вкусом,

Судит-рядит с кислой миной.

Вот карета с доном Хреном,

Очень важною особой;

Дряхлый, скрюченный подагрой,

Жив он горечью да злобой.

Вот хвастун, бретер дон Перец,

Он — причина слезных жалоб:

Стоит Перцу поперечить

Вмиг глаза полезут на лоб.

Вот ввалилась донья Брюква.

Все ухватки грубиянки

Обличают в ней утеху

Школяров из Саламанки.

Но достаточно. В злословье

Перешел я грань приличья.

Впрочем, свадьбы, мой читатель,

Так скучны без злоязычья!

Перевод М. Донского

КОШАЧЬЯ СХОДКА

Кровля моего жилища

В прошлую субботу стала

Местом общего собранья

Для котов всего квартала.

По чинам расположились

Чем почтеннее, тем выше:

Наиболее маститым

Отведен конек был крыши.

Черные стеснились слева,

Белые сомкнулись справа,

Ни мур-мур, ни мяу-мяу

Ни единый из конклава.

Встал, дабы открыть собранье,

Пестрый кот с осанкой гордой,

Загребущими когтями

И величественной мордой.

Но другой на честь такую

Заявил права, — тем паче,

Что он слыл как провозвестник

Философии кошачьей.

«Братья! — вслед за тем раздался

Вопль заморыша-котенка;

Был он тощим, словно шило,

Чуть держалась в нем душонка.

Братья! Нет ужасней доли,

Чем судьба котенка в школе:

Терпим голод, и побои,

И мучительства. Доколе?»

«Это что! — сказал иссохший,

С перебитою лодыжкой

Инвалид (не поделил он

Колбасу с одним мальчишкой).

Это что! Вот мой хозяин,

Из ученого сословья,

Исповедует доктрину:

„Голод есть залог здоровья“.

Чем я жив, сам удивляюсь.

Адские терплю я муки,

Поглощая только знанья

И грызя гранит науки».

«Мой черед! — мяукнул пестрый

Кот-пройдоха сиплым басом.

Был он весь в рубцах, поскольку

Краденым питался мясом.

Вынужден я жить, несчастный,

С лавочником, зверем лютым;

По уши погрязший в плутнях,

Он кота ругает плутом.

И аршином, тем, которым

Всех обмеривает тонко,

Бьет меня он смертным боем,

Если я стяну курчонка.

Пряча когти, мягкой лапкой

Он ведет свои делишки:

Покупателю мурлыча,

С ним играет в кошки-мышки.

Ем я досыта, и все же

Я кляну свой жребий жалкий:

К каждому куску прибавка

Дюжина ударов палкой.

Хоть не шелк я и не бархат,

Мерит он меня аршином.

Вы мне верьте — хуже смерти

Жизнь с подобным господином».

Повздыхав, все стали слушать

Следующего собрата.

Речь, манеры выдавали

В нем кота-аристократа.

«Вам поведаю, — он всхлипнул,

О плачевнейшей судьбине:

Отпрыск знаменитых предков,

Впал в ничтожество я ныне.

Обнищав, от двери к двери

Обхожу я околодок

И свои усы утратил

На лизанье сковородок.

Должен я в чужих помойках

Черпать жизненные блага,

Ибо хоть богат сеньор мой,

Он отъявленнейший скряга.

Голодом моря, однако

Он не пнет и не ударит:

Ведь тогда б он дал мне взбучку,

А давать не может скаред.

Нынче, из-за черствой корки

Разозлясь, он буркнул хмуро:

„Жалко бить: скорняк не купит,

Коль дырявой будет шкура“.

Неужели вас не тронул

Страшной я своей судьбою?»

Он замолк. Тут кот бесхвостый

И с разорванной губою,

Кот, что выдержать способен

Десять поединков кряду,

Кот, что громче всех заводит

Мартовскую серенаду,

Начал речь: «Я буду краток

Не до слов пустопорожних,

Сущность дела в том, сеньоры,

Что хозяин мой — пирожник.

С ним живу я месяц. Слышал,

Что предшественников масса

Было у меня; в пирог же

Заячье кладет он мясо.

Если не спасусь я чудом,

Вы устройте мне поминки

И на тризне угощайтесь

Пирогами без начинки».

Тут вступил оратор новый,

Хилый, с голосом писклявым.

Познакомившись когда-то

С неким кобелем легавым,

Вышел он из этой встречи

Кривобоким и плешивым.

«Ах, сеньоры! — обратился

Он с пронзительным призывом.

То, что вам хочу поведать,

Вы не слышали вовеки.

Злой судьбой определен я

К содержателю аптеки.

Я ревенного сиропа

Нализался по оплошке.

Ах, такой понос не снился,

Братцы, ни коту, ни кошке!

Ем подряд, чтоб исцелиться,

Все хозяйские пилюли;

Небу одному известно,

Я до завтра протяну ли».

Он умолк. Тут замурлыкал

Кот упитанный и гладкий,

Пышнохвостый, на загривке

Жирные, в шесть пальцев, складки.

Жил давно безгрешной жизнью

В монастырской он трапезной.

Молвил он проникновенно:

«О синклит достолюбезный!

От страстей земных отрекшись,

Я теперь — от вас не скрою

К сытости пришел телесной

И к душевному покою.

Братие! Спасенья нет нам

В сей юдоли слез, поверьте:

Заживо нас рвут собаки,

Гложут черви после смерти.

Мы живем в боязни вечной

Высунуться из подвала,

А умрем — нас не хоронят,

Шкуру не содрав сначала.

Я благой пример вам подал.

От страстей отречься надо:

Оградит вас всех от бедствий

Монастырская ограда.

Вы пройдете некий искус,

Ознакомитесь с уставом,

И трапезная откроет

Вожделенные врата вам.

Добродетели кошачьей

Мир не ценит этот черствый.

Хочешь быть блажен — спасайся,

Тщетно не противоборствуй.

Страшен мир, где кошек топят,

С крыш бросают, петлей давят,

Шпарят кипятком и варом,

Бьют камнями, псами травят.