Испанские братья. Часть 2 - [36]

— О, не до смерти же? Скажите, они ещё живы?

— Есть вещи пострашнее смерти, сеньор, — ответила женщина, — даже мой хозяин, у которого вовсе нет человеческого сердца, был поражён твёрдостью духа Хулио. Он ничего не боится и, кажется, ничего не чувствует. Никакими муками не смогли выдавить из него хоть слово, которое бы кому-то было во вред.

— Господи, укрепи его! О, моя мать, — с возрастающей страстностью говорил Карлос, — если Вы с той же добротой, с какой относитесь ко мне, принесёте страждущему во имя Господа хоть стакан воды — то Ваша награда на небесах будет велика. Ибо придёт день, и этот мало кому известный человек займёт место у Божьего престола по правую руку Господа нашего в большой силе и славе.

— Я знаю, сеньор, и я…

Послышались шаги, Карлос замер. Женщина сказала:

— Это всего лишь ребёнок, пусть благословит её Бог. Но теперь я должна уйти, сеньор, ибо она пришла сказать, что отец её проснулся и готовится к своему ежедневному обходу.

— Отец? Вам помогает собственная дочка Беневидио?

— Именно так, сеньор. Благодарение Богу, я была её кормилицей. Но я не могу больше задерживаться ни на секунду. Прощайте, сеньор!

— С Богом, добрая мать! Пусть Он Вас вознаградит!

Да, она получит свою награду, только не здесь на земле, потому что тогда нужно было бы считать наградой, что Он счёл её достойной принять ради Него позор, страдания и темницу.

Глава XXXII. Долина смертной тени

Я чувствую позорный страх, что я совсем один

За славу Трона постоять Тобой поставлен был

Отец, о, мой Отец, внемли — бессильный и больной, -

Дай, чтоб не говорил я слов пустых перед Тобой

Но дай мне силы быть борцом, и имя Ты Своё

С любовью в сердце мне впиши — не буду посрамлён.

(С. Ментейт)

Карлос коротал многие бесконечные, медленно скользящие часы за тем, что вполголоса напевал псалмы и церковные гимны. Сначала он пел их громко, чтобы его могли слышать братья, но потом пришлось это оставить, потому что разгневанный Беневидио пригрозил ему кулачной расправой. Служанка Мария Гонсалес продолжала нести ему утешение в виде добрых слов и приятных даров, и дочка стражника ей при этом помогала.

В целом Карлос смирился с темницей. Ему казалось, что так теперь будет всегда, и всякая другая жизнь теперь навсегда для него недоступна. Прошло много часов, во время которых он был духовно подавлен, были и горькие часы, полные острых сожалений и боли, тёмных предчувствий и несказанного страха. Но приходили и спокойные часы, когда он не чувствовал боли и мук, даже счастливые часы приходили к нему, когда он чувствовал непосредственную близость Спасителя, который щедро дарил своему узнику покой и утешение.

Был один из таких спокойных часов. Карлоса погрузился в воспоминания. Не так, как часто бывало в трепещущей тоске, но в тихих размышлениях вернулся он в своё недавнее прошлое. Он вполголоса спел Те-Дум, и вспомнил, как хорошо он звучал в исполнении хора мальчиков в деревенской церкви в Нуере. Не во времена отца Фомы, но при его предшественнике, добрейшем старике, одарённом особенной любовью к музыке. Он и его брат, тогда ещё маленькие дети, очень его любили, правда, часто и досаждали ему. Карлос вспомнил случай, когда Хуан наговорил священнику дерзостей, а порицание досталось им обоим… Он так глубоко ушёл в воспоминания, что на миг забыл о беспощадной суровой действительности — резкий звук поворачиваемого в замке ключа оборвал его грёзы.

Вошёл Беневидио, неся в руках какую-то одежду, которую он тотчас велел надеть узнику. Карлос повиновался ему без возражений, но не без удивления и мимолётной досады, потому что покрой этой одежды был таков, что надевать её для кастильца благородного происхождения было и унизительно, и оскорбительно.

— Снимите башмаки, — велел алькальд, — узники предстают перед святым правосудием с непокрытой головой и без обуви. Следуйте за мной!

Карлос должен был предстать перед судьями — леденящий страх сковал его душу. Не обращая внимания на присутствие алькальда, он на короткий миг бросился на колени. После этого он, хоть и побледневший, смог спокойно произнести:

— Я готов.

Он шёл со своим конвоиром через мрачные длинные переходы, наконец, он позволил себе спросить:

— Куда Вы ведёте меня?

— Не разговаривать!

Наконец они подошли к раскрытым дверям зала. Алькайд ускорил шаг и вошёл первым, низко поклонился и вернулся обратно, приказав Карлосу войти одному.

Он подчинился, и, вошедши, увидел себя окружённым судьями. Это был зал судебных заседаний, так называемый «круглый стол святого правосудия». Карлос слегка поклонился, больше из вежливости, чем из уважения к членам святейшего судилища, и молча остановился.

Пока господа судьи соизволили обратить на него внимание, у него было достаточно времени, чтобы оглядеться. Он стоял в большом богато задрапированном зале с роскошными колоннами, залитом солнечным светом. В дальнем конце зала стояло распятие более чем в натуральную величину. За длинным столом на возвышении сидели семеро судей. Только один из них, сидевший ближе к дверям и прямо напротив распятия, был с покрытой головой. Карлос знал, что это должен быть Гонсалес де Мунебрега, и мысль о том, что когда-то он убеждал кузена не убивать этого человека, придала ему силы сохранить в его присутствии самообладание. Рядом с Мунебрегой сидел дородный пожилой человек, которого, хоть Карлос никогда и не видел его раньше, по одежде и по занимаемому за столом месту, по-видимому, был настоятелем примыкавшего к Триане монастыря доминиканцев. Двух низших членов судейской коллегии ему приходилось при случае видеть раньше, но тогда и по интеллекту, и по общественному положению он считал их стоящими гораздо ниже себя самого.