Исландия - [16]

Она вышла меня проводить до машины. По дороге мы молчали. Пересекли сквер. На лавке лежал, подложив под голову пакеты, бездомный, пахнуло затхлостью. Я снова ощущал под ногами время, плотное, как воздух, которому подставлена ладонь из окна мчащегося автомобиля. Днём древность Иерусалима отступает, ночью она приближается к вам вплотную, так что можно услышать, как перешёптывается одна эпоха с другой.

На прощание она протянула мне руку, и я ощутил в её пожатии преданность.

Что я знал о Польше до того, как встретил Мирьям? Все мои сведения ограничивались тем, что Пушкин поддерживал подавление Польского восстания 1830 года, что именно в Варшаве обосновался император Константин, чьё отречение от трона дало повод декабристам выйти на Сенатскую площадь. А ещё я смотрел фильмы Вайды, Кесьлёвского, слушал Пендерецкого, Прайснера, знал, что случилось 1 сентября 1939 года и что вслед за тем произошло под Катынью, знал и то, что Польша – одна огромная еврейская могила, на территории которой находятся Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, Майданек, Освенцим, Едвабно, что после 1945 года эта страна недосчиталась всех живших в ней евреев, что две тысячи поляков были казнены фашистами за спасение или оказание помощи евреям. Что ещё я помнил? Что Иосиф Бродский выучил польский, чтобы переводить с него великих поэтов, что самую красивую девушку в мире я видел в юности на обложке польского журнала Uroda («Красота») и что культ Святой Марии, царящий в Польше, с неизменными в каждом селении статуями Богоматери перед костёлом определяет галантное отношение поляков к женщинам.

Откровенность Мирьям тронула меня. В ней чувствовалась особенная прямота, что-то очень молодое. Через несколько дней я позвонил и получил приглашение зайти. Так начались мои регулярные посещения Мирьям, и понемногу я разговорился, не очень понимая, что мне больше было нужно – психотерапия или общение. В Иерусалиме я немного задичал. С одной стороны, мне хотелось поближе сойтись с иерусалимцами. С другой, я их остерегался, особенно после того, как познакомился с американкой Дворой. Мы сходили вместе в столовую пообедать, и выяснилось, что Двора принадлежит к религиозной общине лесбиянок, проживающих на южной окраине. Я знал, что Иерусалим полон сект на любой вкус, и мне это нравилось – такое полифоническое устройство города. Но это же заставляло осторожничать.

Тем не менее я стал рассказывать Мирьям о своей жизни, хотя она и не была богата событиями. Я родился на краю советской империи, вырос в пролетарском Подмосковье, учился в Москве. Когда я дошёл до переезда в Израиль, Мирьям сказала:

– Мне сразу стало понятно, что ты нуждаешься в помощи.

– С чего бы это?

– Нормальные люди не спускаются по скалам в орлиные гнёзда.

– Я ездил в твою страну семь лет назад. Там я понял, что пустота, оставшаяся после евреев, сильно воздействует на поляков. В Кракове я побывал на фестивале клезмерской[5] музыки, в котором принимали участие ансамбли, где не было ни одного еврея. Под Крыницами я был в воссозданном еврейском местечке, где в годовщину отправки всех его жителей в лагерь смерти открыли экспозицию, в точности повторяющую все детали быта. Память о евреях у поляков – это явление фантомной боли: когда давно ампутированная нога или рука сообщает нервной системе человека о том, что она была, и сообщает об этом посредством боли.

– Ты ничего не знаешь. И слава богу.

Однажды вечером Мирьям позвонила и взволнованно сказала:

– Мне надо срочно в Париж. Но мне не на кого оставить Касю. Она умирает. Последние два дня отказывается от корма. Перевозить нельзя, такой стресс погубит её.

Я приехал. На Мирьям не было лица. В прихожей стоял дорожный чемоданчик.

– Касю нужно кормить с ложечки, вот с этим лекарством, по три капли.

Снаружи просигналило такси. Мирьям протянула мне ключ, и по плитке на дорожке застучали колёсики чемодана.

Я открыл баночку с кормом, капнул лекарства, поднес Касе. Кошка зажмурилась, покачнулась от слабости и отвернулась.

Я долго не мог заснуть. Утром Кася немного поела. И вечером. На третий день у неё проснулся аппетит, она даже стала прохаживаться по саду.

После работы я изучал библиотеку Мирьям. В ней было много книг по еврейской мистике и психологии. На полках лежали минералы, как в геологическом музее. На стенах висели картины и фотографии. Меня привлёк портрет человека в сутане, красивого, с мушкетёрской бородкой, с собакой у ног.

Спал я на кушетке. На потолке над ней были наклеены звёзды из разноцветной фольги. В темноте они тускнели незнакомым созвездием.

Мирьям вернулась через десять дней. Она прижала к себе Касю и пробормотала:

– Мне надо развестись. Это невыносимо.

Вскоре Мирьям снова позвонила:

– Кася опять отказывается от еды. Может быть, ты её покормишь?

Мне пришлось несколько дней оставаться у Мирьям.

Спал я на балконе, подстелив пенку и спальник.

Эти дни я был счастлив, как не был очень давно. Доверие, которое возникло у нас с Мирьям, казалось обещающим. Вечером мы допоздна болтали обо всём. Ночью звёзды в саду не давали заснуть.

В ночь на пятницу было очень жарко, стоял хамсин, и я долго лежал в абсолютно недвижимом воздухе. Как вдруг в дверь постучали. Потом раздался настойчивый звонок.