Искусство жить - [54]

Открыв, наконец, ворота, они прошли во дворец. С дворцовой прислугой она обошлась не менее грубо. Пока она кричала на слуг, Влемк ненадолго вышел — разглядеть фамильные портреты на стенах. Подошел к портрету Короля: вот каким он был или каким пожелал его видеть художник — высоким, стройным, но очень суровым. Пальцы руки, обхватившей набалдашник трости, были так крепко сжаты, что, казалось, сейчас он эту трость поднимет и замахнется на кого-нибудь, а шляпа была надвинута на лоб — не щегольски, но свирепо, — как будто чтобы защитить его голову от удара. Мать же Королевы, напротив, выглядела олицетворением доброты и нежности — нежности, граничащей со слабостью. И было совсем неудивительно узнать, что умерла она молодой, уже много лет назад.

Мимо него пробежала, закрыв руками заплаканное лицо, горничная Королевы.

«Как страшно», — подумал Влемк и покачал головой. Он заметил, что руки у Королевы дергаются, словно в конвульсиях. Ведь это ужасно! Просто трагедия! Но чем же он может помочь?

Теперь и другие слуги начали метаться, они плакали, ломали руки, рвали на себе волосы. Разделавшись с последним из них, она подошла к Влемку и сказала:

— Мерзавцы! Я почти решила отдать приказание их выпороть.

Влемк слушал, низко опустив голову.

— Не хочешь ли чаю? — спросила Королева.

«Как-нибудь в другой раз, — ответил жестами Влемк. — Вам отдохнуть надо».

Быстро, почти бессознательно она коснулась дрожащей рукой его плеча:

— Почему ты так скоро уходишь? Выпей хотя бы чашечку.

Влемк покачал головой, потом заколебался и кивнул.

— Чаю! — крикнула Королева, словно ожидая, что портреты, висящие на стенах, тотчас соскочат в испуге на пол и кинутся исполнять ее приказание. Потом, уже тише, прибавила — Вон туда. — И, показав рукой на дверь одной из комнат, пошла впереди него. По пути она не сказала ему ни слова, а когда открыла дверь, то, пропуская его в комнату, избегала смотреть ему прямо в лицо. Это могло показаться странным, если учесть, что она сама же чуть ли не умоляла его повременить с уходом. Едва шагнув через порог, Влемк остановился в полной растерянности и снова вытер руки о штаны; в комнате стояли кресла и столики, но это была спальня Королевы; он же в последнее время становился человеком строгих правил и приличий. Пожалуй, это было влияние зажиточной публики, составлявшей основную часть его клиентуры, или его собственной — более мягкой, приятной для глаз — живописи, а может быть, на него действовало странное бормотание, которое, как ему казалось, издают когда-то подаренные им зловещие коробки, что были небрежно разбросаны теперь по комнате Королевы. Так или иначе, Влемку-живописцу стало ужасно не по себе, когда он очутился там, где Королева спит и где все должно быть скрыто от посторонних глаз; если бы у него хватило духу, он убежал бы отсюда без оглядки. Но отступать было уже поздно, ибо в комнату, всхлипывая и пряча лицо, вошла служанка с чайным подносом.

— На стол, — приказала Королева. Когда сервировка стола была закончена, она отослала служанку прочь и предложила Влемку сесть. Но едва он приблизился к столу, как услышал голос говорящей картины:

— Влемк! Влемк!

Влемк заулыбался и радостно всплеснул руками, точно старик, встретивший родного сына.

«Мой маленький шедевр!»— беззвучно сказал он, совершенно забыв, что по воле этого шедевра и стал немым.

— О, Влемк! Возьми меня домой, умоляю! Она жестокая, я умерла бы от горя, если бы ты сделал меня из материала менее прочного, чем краска!

Королева оцепенела от ярости и казалась злее, чем Влемк представлял себе, когда писал ее портреты. Она просто задыхалась от злости, а лицо ее посерело, как подтаявший снег.

— Да, да, возьми ее! Пожалуйста! — крикнула она, придя в себя. — Она только и делает, что скулит, поносит меня и жалуется! Бери хоть сейчас, избавь меня от нее!

— Не могу, — развел руками Влемк. — Эта картина — все равно что вы сами, она настолько реальна, что даже говорить умеет. С собой-то вы должны ужиться!

Но Королева была слишком разгневана, чтобы внимать голосу рассудка. Ударив ладонью по столу так, что шкатулка подпрыгнула, она закричала:

— Убери ее! Возьми обратно! Не хочу ее видеть!

«Хорошо, — смиренно кивнул Влемк; потом вскинул голову с видом мыслителя, которого осенила идея, и жестами объяснил — Я, пожалуй, немного подправлю портрет, и тогда он вам больше понравится».

— Хоть пауком меня изобрази, мне все равно. Только убери с моих глаз.

— А я не хочу, чтобы меня подправляли, — пропищала картина.

— Да замолчишь ли ты наконец?! — крикнула Королева и замахнулась на шкатулку обоими кулаками сразу.

Но Влемк опередил ее и сунул шкатулку в карман. Спустя немного времени он уже ступал натруженными ногами по дороге в город.

12

Долго и упорно размышлял Влемк-живописец об идее, осенившей его в спальне Королевы. Временами она представлялась ему полнейшим бредом, и тогда он хватался руками за голову и в ужасе шептал: «Горе мне! Что со мной случилось?» Иногда же он считал ее верхом великодушия, совершенно немыслимого для простого смертного, и тогда он напускал на себя такую важность, что становился просто невыносимым для окружающих. Но чаще всего он колебался, не зная, на что решиться, и только хрустел пальцами и, крепко зажмурив глаза и прикусив губу, раскачивался взад и вперед на табурете — подобно женщине, которая никак не может унять свое плачущее дитя. Идея, осенившая его в спальне Королевы, заключалась вот в чем: может быть, он подправит в некоторых местах портрет, устранив намеки на несовершенства ее характера, с тем чтобы получилась уже не близкая к оригиналу миниатюра, но некий образ — какой Королева могла бы быть, если бы не имела никаких недостатков. И тогда, думал он, портрет ей безусловно понравится — как же иначе? Поскольку тогда (но— ах! — это-то и было самое трудное!), тогда портрет перестанет говорить Королеве дерзости; да и вообще замолчит, раз уже не будет точной копией Королевы. Однако, к сожалению, тогда исчезнет главное достоинство картины, неоспоримое свидетельство того, что еще ни одному портретисту на свете не удавалось достичь такого сходства с оригиналом в миниатюре на шкатулке, — факт, с точки зрения Влемка, немаловажный, ибо вряд ли он мог утверждать, что тщеславие художника не играло в его творчестве никакой роли, — и тогда, увы, рухнут надежды Влемка на обретение дара речи — ведь лишился-то он его из-за проклятия говорящей картины, и, следовательно, сама картина — и только она — должна снять это проклятие.