Искусство жить - [40]

Надо отдать Принцессе должное — она проявила огромную выдержку, когда, обращаясь к Влемку, спросила:

— Она всегда говорит таким оскорбительным тоном?

Влемк кивнул, потом, справедливости ради, покачал головой, потом пожал плечами. Бросил вопросительный взгляд на шкатулку в надежде, что та наконец образумится и хотя бы ради него угомонится.

В эту минуту гости оживились. Влемк поднял глаза и, проследив за их взглядами, увидел позади себя высоко над головой балкон с позолоченной дверью, который сперва не заметил. Немного погодя из двери балкона в кресле на колесах появился какой-то человек, вокруг которого назойливо суетились ревностные слуги. Влемк сразу же узнал его лицо — измученное и скорбное, бесконечно терпеливое и в то же время готовое исказиться от гнева по любому пустячному поводу, — лицо проницательного человека, которого преследует непрекращающаяся ноющая боль и который в то же время, в меру своих сил, стоически переносит все испытания. Это был Король, профиль которого изображен на монете. Казалось, он на пороге смерти. Глаза сузились, тело, прикрытое великолепным одеянием, так иссохло, что его без труда мог бы поднять даже ребенок. Он перегнулся через перила балкона — на нем не было короны, — будто разглядывая гостей, слабо помахал рукой, украшенной перстнями и кольцами, показывая, что ни в коем случае не хочет мешать их занятию. Гости замерли в глубоком поклоне, преклонили колена, у некоторых в глазах стояли слезы; он торжественно кивнул им в ответ, потом взгляд его медленно обратился к шкатулке.

Принцесса сказала:

— Влемк, друг мой, кого бы ты ни изобразил здесь ради забавы, нет сомнения в том, что художник ты удивительный. Мы с удовольствием принимаем подарок.

Влемк печально кивнул, не обратив внимания на то, с какой дикой яростью шкатулка посмотрела на него и как пропищала: «Для забавы!» Он знал, что если закроет сейчас глаза, то увидит Принцессу такой, как в тот день, когда она, сидя в карете, отказалась бросить ему из милости монетку. С тех пор много воды утекло, и Влемк (так он сказал себе) ни о чем не жалел. Тем не менее он счел за лучшее не опускать глаз и, опершись на подлокотники кресла, приготовился встать и уйти.

Но такой ход событий портрет не устраивал.

— Если ты находишь, что я тебе не льщу, — снова заговорил портрет, — то поглядела бы, чего он еще понаписал в своей мастерской. Он тебя без конца писал, Принцесса. Может, какой-нибудь из тех портретов тебе больше по душе придется.

Руки Влемка бессильно опустились, он не мог подняться с кресла.

— Это правда?

В тоне Принцессы слышались одновременно любопытство и тревога.

Мысленному взору Влемка представились, как в кошмарном сне, отвратительные портреты Принцессы. Не то чтобы он считал их неправдоподобными; наоборот, одно веко — как он тогда предвидел — было теперь ниже другого, по крайней мере в моменты, когда Принцесса сердилась. И все же ему очень не хотелось, чтобы она эти портреты видела. Он долго колебался, не зная, кивнуть ли в знак согласия или отрицательно покачать головой, и наконец решил притвориться, что не слышал вопроса.

— Должна признаться, — сказала Принцесса виноватым тоном, как бы допуская, что причиной этого могла явиться она сама, — что, хотя портрет, который ты принес, мне, естественно, нравится, я не совсем уверена, что улавливаю сходство.

На балконе раздался возглас, и все подняли головы.

— Портрет говорит! — воскликнул Король возбужденно, как ребенок, и ударил кулачком по подлокотнику кресла. — Ты только подумай, девочка! Как живой, даже говорить умеет!

При этих словах он страшно закашлялся, все тело содрогалось, из носа хлынула кровь, зубы застучали, и слуги поспешно увезли его с балкона.

6

Хотя Принцесса в этом не признавалась, но шкатулка, которую оставил ей Влемк, вывела ее из душевного равновесия, и к концу весны чувство неловкости от присутствия портрета усилилось. Она предпочла бы сжечь шкатулку, если б могла на это решиться, но, с другой стороны, ей все время казалось почему-то важным смотреть фактам в лицо. Более того, при одной мысли об уничтожении портрета, даже когда он пускал в ход свой острый, как бритва, язычок, она начинала дрожать от суеверного страха. Бросив портрет в огонь, не совершит ли она своего рода убийство — несмотря на то, что это существо создано из одной только краски? И вот еще что — хотя о подобном было страшно и подумать: когда смертоносное пламя охватит портрет, не ощутит ли и она на себе таинственный жар, не окажется ли, в сущности, и она… Но эту мысль Принцесса не позволяла себе выразить до конца.

Временами, если Принцессе везло и она заставала портрет спящим, она так задумчиво и подолгу разглядывала его, как не могла разглядывать себя в зеркале, потому что, когда она сама гляделась в зеркало, глаза ее всегда, конечно, бывали открыты и любая мелькнувшая в ее голове мысль отражалась в нем, так что ничему нельзя было верить, в самое себя проникнуть ей никогда не удавалось. Она открыла одну поразительную особенность многих людей, в том числе усатого молодого человека: то, что они считают своей наиболее интересной, очаровательной чертой — отнюдь не самое в них лучшее. Самое возвышенное, самое красивое в их лицах часто так и остается им неведомым, потому что этого нельзя увидеть в зеркале. Она, например, знала, что ее усатого Принца, признанного министрами двора отличной партией, зеркало убедило, будто лучше всего он выглядит, когда, подняв бровь, придает лицу удивленно-ироническое выражение. Однако ей, например, его надменный вид казался оскорбительным. Она представляла себе, какой скучной и глупой будет выглядеть его физиономия, когда ему стукнет восемьдесят. Что действительно подкупало Принцессу в этом человеке (хотя, к ее неудовольствию, он обращался с ней как с племенной кобылой или как с проходной пешкой в политической шахматной игре), так это — порой растерянное, детское выражение его лица, выражение, которое он никогда у себя не замечал, а если бы заметил, то постарался бы во что бы то ни стало его согнать.