Искусство терять - [72]

Мальчики только что сдали экзамены на степень бакалавра и ждут результатов в почти безмятежном оцепенении. Они помогают, когда могут, отцу Жиля на ферме, чтобы накопить денег на будущие каникулы, а в остальное время ищут местечко, где бы прилечь и хорошенько помечтать об этих каникулах. Франсуа с ними нет, родители держат его взаперти и заставляют повторять материал к устным экзаменам, которые ему наверняка придется сдавать, ведь его успехи в учебе слабы. Стефан на сей раз не вступился за младшего брата. По телефону он вздохнул:

— Не будь придурком, тебе только дай волю… оно тебе надо — лишний год в лицее? Старик делает как тебе лучше.

Июньское солнце припекает. Мальчики чувствуют, как стекают под мышками капли пота, и их впитывает солома. Эта щекотка украдкой обещает им лето. Все же у Хамида не совсем спокойно на душе. Будь здесь Франсуа, у них была бы травка, а будь у них травка, не пришлось бы терпеть общество кузенов. Так что Франсуа им не хватает втройне — думает Хамид, — отсутствие друга помножено на два тягостных последствия. Жиль не так сентиментален, он считает, что временное заточение Франсуа — что-то вроде расплаты за его буржуазность, а за нее рано или поздно все равно предъявят счет.

Один из двух кузенов вдруг привстает на локте — на самом деле двигается он очень медленно, но это происходит ни с того ни с сего, что создает впечатление внезапности, — смотрит на Хамида и спрашивает:

— А твой отец взял вас с собой, когда приехал работать во Францию?

Вопросы о настоящем они исчерпали. И теперь хотят копнуть прошлое.

— Да, — говорит Хамид, у него не хватает духу в который раз объяснять, что его отец не рабочий-иммигрант, а француз.

— Хорошо, хорошо…

Хамид протягивает ему косяк, надеясь, что на этом он и остановится, но тот, глубоко затянувшись, продолжает, еле ворочая языком и старательно выговаривая слова:

— Так оно все-таки человечнее. Потому что… пусть говорят, что хотят, но как посмотришь, какая прорва арабов приезжает сюда вкалывать и оставляет в деревне жен и детей… не захочешь, а подумаешь, что у этих людей другое понятие о любви, чем у нас. Как будто они вообще не знают, что это такое. Ведь если бы они любили своих жен и детей, как мы, то не выдержали бы такой долгой разлуки с ними, а? У меня только что родился первый пацан, представить себе не могу, что не увижу, как он растет. Вот я и думаю, раз они могут это вынести, значит, сделаны из другого теста. У них нет чувств, ясное дело. Но твой отец хороший мужик. Он поступил как… цивилизованный человек. И потом, он показал, что доверяет Франции, понимаешь?

Жиль медленно поворачивается на своем соломенном ложе и бросает на Хамида сочувственный взгляд — красными от косяка глазами. Тот тоже садится и мерит взглядом двух кузенов, устроившихся на снопе повыше.

— Это довольно удивительно… — начинает Хамид (и когда он театрально выдерживает первую паузу, Жиль делает вид, что падает замертво от скуки). — Удивительно, как поступки людей из «зоны» — а они так поступают, потому что у них нет выбора, потому что они бедны, да, бедны как церковные мыши, — становятся в глазах антропологов-любителей вроде вас доказательством того, что они по природе своей другие. Им нужно не то же, что нам. У них особое понятие о комфорте. Они любят жить в своем кругу. Ты думаешь, нам нравится набиваться в тачку ввосьмером? Думаешь, нам приятно знать, что наши матери никогда не переходят через насыпь, отделяющую нас от центра города, потому что они боятся того, что за ней, даже после того как прожили здесь десять лет? Думаешь, нам нравится носить одежду из синтетического дерьма, которая рвется на ходу? Думаешь, нам нравится, что Йема покупает нижнее белье партиями по пятьдесят штук, и мы все, и младшие, и старшие, и мальчики, и девочки, носим одни и те же трусы?

Один из кузенов хихикает, эта картина его очень забавляет. Она напоминает ему совещание братьев Далтонов [61].

— Ну конечно, — продолжает Хамид, — я понимаю, вам легче думать, что таковы алжирские обычаи, чем согласиться, что эта страна считает жителей «зоны» неполноценными гражданами.

— Недогражданами, — задумчиво бормочет Жиль.

С тех пор как Хамид познакомился со Стефаном, с тех пор как открыл для себя политическое слово или, может быть — это уж и вообще анекдот, — с тех пор как выступил против учителя английского, его отношение к французскому языку изменилось. Теперь владение французским для него — это уже не польза, не уважение и даже не камуфляж, но удовольствие и сила. Он говорит, будто каждый раз начинает читать поэму, будто видит, как пишутся или печатаются стихи на странице сборника его лучших мыслей. Когда он говорит, это одновременно он сам и его ликующее потомство. Он упивается этим мостом, который перебрасывается над временем, когда открывается его рот. Жиль прозвал его Тысячегорлым.

Его тирада не производит впечатления на ненавистных кузенов. Она теряется в дыму от косяка и облаках над головой, проплывающих мимо в форме животных. Но для Хамида она написана где-то лучезарными буквами — мектуб отца он понимает ровно наоборот: не расшифровывает шаг за шагом судьбу, уже написанную в небесах, но пишет настоящее как историю, которую прочтут века грядущие. В этом периоде жизни у него немного материала для сочинения блестящих эпопей — он это сознает, — но скоро диплом бакалавра будет у него в кармане, и он свалит отсюда. Зачем — сам еще не знает, но он будет далеко. Только это и важно. И глава, которую он откроет, уехав, начнется большой и затейливой миниатюрой — вроде тех, что венчают новую букву в старом словаре, подаренном ему учителем начальной школы.