Искусство терять - [57]

В конце апреля, к празднику 1 Мая, учитель попросил учеников сходить с одним из родителей на работу в следующий четверг [51] и написать сочинение о труде. На перемене все только и говорят об этом необычном задании. Вопросы взлетают на школьном дворе, как мяч, который перебрасывают из рук в руки: а твой отец где работает? А твой? (Матери работают редко, а если и так, никому не кажется интересным, чем они занимаются.)

— А твой?

— Он работает на заводе, — говорит Хамид.

— На каком?

— В Мессе.

— Да, но что он делает? Что производит?

— Ничего он не производит. Он работает на заводе.

Хамид не понимает, чего от него хотят. Его отец работает на заводе, как и почти все соседи, и завод в их разговорах существует, кажется, только один. Это Завод. Тот, благодаря которому их привезли сюда. Хамид никогда не думал, что он вообще что-то производит — ведь отец никогда ничего не приносил домой. В его сознании Завод производит только дым, травмы, судороги и неприятный запах, и сколько бы отец ни мылся — им пропахла из-за него вся квартира.

В официальных документах у него есть имя, «Люшер», дата рождения, 1936-й, и он описан как «предприятие компании Люшер по обработке металлов, специализирующееся на производстве листового металла для автомобильной промышленности, метрополитена, аэронавтики и атомной промышленности». Там совершаются «операции по сборке, монтажу и обработке поверхностей». На самом деле это огромное здание, поглощающее тысячи тонн железа в год и переваривающее их благодаря гигантским прессам, печам с пламенеющими жерлами и сотням сварщиков в масках космических пришельцев. На заводе работает около двух тысяч рабочих, большая их часть — неквалифицированная масса — из Пон-Ферона и окрестных подобных же поселков.

— Так я могу пойти с тобой в четверг?

— Нет, — отвечает Али.

Он не хочет, чтобы сын видел его на работе, в самом низу социальной лестницы, жалким ничтожеством. Иногда он даже жалеет о жгучих нитях гусениц-шелкопрядов на соснах. По крайней мере, он был на свежем воздухе и мог гордиться своей силой…

— Это для школы, бабá.

Хамид подчеркивает слово, которое в семье — он это знает — стало чем-то вроде «сезам, откройся». Школа принесет им всем, через годы, кажущиеся малышам бесконечными, лучшую жизнь, завидный социальный статус и квартиру в городе. Школа заменила оливковые деревья, когда-то все им обещавшие. Школа — статическое продолжение их путешествия, она поднимет их над нищетой. Как мальчик и ожидал, под действием этого волшебного слова Али уступает.

Проснувшись чуть свет, Хамид садится в автобус, который отвезет их в Мессе, в руке у него блокнот, а за ухом — тщательно заточенный карандаш. Свою роль репортера он принимает очень всерьез. В пещере металлов он узнает многих соседей, в частности толстяка Ахмеда. Это любимец ребятни с замашками вышедшей в тираж кинозвезды. Его мускулистые, увядшие руки старого актера на роли телохранителей торчат из закатанных до плеч рукавов темно-зеленого комбинезона… Лицо у Ахмеда такое, что его не забудешь. Будь он известен, его узнавали бы повсюду. Говорили бы: ну как же… этот нос, эта челюсть, эти брови, да это же парень из… Лихорадочно вспоминали бы название фильма, где он играет неграмотного буку-телохранителя, проникшегося дружбой к блестящему политику, которого его наняли охранять, или старого ковбоя, чья жена умерла много лет назад, но он все еще хранит в своем деревянном домишке ее фотографию и просит гостей воздерживаться от замечаний. Между собой мальчишки из Пон-Ферона зовут его Джон Вино — этот алкоголик еще и безвестный двойник знаменитого американского актера.

— Ну, так что же вы делаете? — спрашивает Хамид, встав за его спиной.

Ахмед отвечает с обезоруживающей улыбкой:

— Я жгусь. Он режется. А тот, вон там, ломает спину.

Хамид делает вид, будто записывает. Он пишет «я», «он», а другие слова, слишком сложные, заменяет рядами палочек и абстрактных символов.

Он впечатлен: как кропотлив этот совместный танец людей и машин, как точны движения рабочих, всегда направляющих детали именно туда, где машины уже их ждут. Экономия жестов (раз-два-три! раз-два-три!) кажется ему наукой, которой они могут гордиться. Но время идет, и ему становится скучно. Строгое распределение обязанностей кажется ему бесполезным и тяготит. Он не понимает, почему рабочие не имеют права перемещаться по цеху, заняться другим делом, если хочется, своими руками провести деталь по разным операциям, которых она требует. После нескольких часов в цеху от шума и жары голова его как будто набита ватой. Трудно думать, хлопанье прессов и гудение станков ввинчиваются в череп, разбивая или разбрызгивая не успевшие сказаться фразы.

В обеденный перерыв он клюет из миски отца и обнаруживает, что тот выказывает коллегам и начальству почтение, дома ему совсем не свойственное. Он обращается «брат» и «дядя» к арабам, а к французам «месье». Хамиду не по себе перед этой облегченной версией Али. Так и хочется сказать ему: это не твои братья и не твои дядья, а те — они такие же «месье», как и ты. Позже, когда вырастет, он усложнит этот первый месседж, который — как бы то ни было — так никогда и не решился высказать отцу: зачем ты унижаешься? На вежливость отвечают вежливостью. На дружбу — дружбой. Не улыбаются и не кланяются тем, кто даже не говорит «здравствуйте».