Искусство терять - [49]
Сверху, обернувшись, она видит вальяжно извивающийся Дюранс, молочные отсветы, голубеющие меж бледных скал. Слышит цикад, они мерно стрекочут под деревьями, невидимые лютни цвета коры.
Этот вид, эти звуки — она наверняка слушает их так же, как когда-то и Хамид, и Али, хотя прошло столько лет.
Теперь они живут в домах из дерева и асбестоцемента, построенных пятнадцать лет назад. Тем, кого поселили ближе к шоссе, достались сборные домики, желтые с белым, в два этажа, нечто среднее между летним бунгало и сараем для инструментов. Внутри размещаются зачастую вдесятером. Али и Йеме повезло: они живут со своими тремя детьми и дядей Мессаудом. Шестеро — не так много. И все-таки по утрам в доме пахнет выхлопами малышей и потом спящих.
В переполненных домишках женщины, еще не заметив, что эта жидкость съедает все краски, отмывают каждый квадратный сантиметр жавелевой водой: социальные службы им гарантировали, что в плане чистоты это must. Дерево, эмаль, стекла и штукатурка — ничего ее не минует. Йема с соседками даже обсуждает, не мыть ли чудесной жидкостью фрукты и овощи. Не решаются лишь потому, что жавелевая вода содержит алкоголь.
Йема хочет, чтобы ее крошечное жилище было безупречным — самым чистым из всех. Так она отрицает бедность, замещая одну иерархию другой, на вершине которой еще может найти место. У нее дома не найдешь ни облачка пыли, ни мушиного дерьма, ни остатков пищи под ножкой стола или темного потека на гладкой поверхности пластиковой мебели. Каждый квадратный сантиметр, который она оттирает, принадлежит ей.
— Она протрет стены до дыр, — говорит Али соседям.
Но первый параграф устава поселения, спущенного французскими властями, который им сразу же и зачитали, гласит: чистота — одно из условий sine qua non [47] их пребывания здесь, поэтому Али не мешает Йеме скрести дом. Устав начинается так:
«Жители лесных поселений широко пользуются заботой правительства.
Им предоставляются не только ресурсы, являющиеся плодами их регулярного и добросовестного труда, но и бесплатное жилье, которое хотели бы иметь многие бездомные.
Кроме того, квалифицированный персонал оказывает им необходимую помощь, помогает в их хлопотах и обеспечивает постоянную поддержку.
Оборотной стороной этих преимуществ является некоторое количество обязанностей и запретов».
Далее следует относительно короткий список, который можно резюмировать еще более лапидарно: они должны быть здоровыми, тихими и послушными. «Несоблюдение одного из вышеуказанных правил повлечет за собой немедленное выселение нарушителя. Освободившееся жилище будет предоставлено другому репатрианту и его семье». Приветственные речи могли бы звучать и потеплее — даже «квалифицированный персонал», зачитавший им текст, это понимает.
Детей «Дома Анны» распределяют по трем окрестным школам, в Жуке, Пейроле и Сен-Поль-ле-Дюранс, но только с первого класса. В лагере организованы детский сад и подготовительный класс, требующий особой системы обучения: как научить чему-то детей, о которых сами учителя ничего не знают? Они сомневаются в их умственных способностях. Сомневаются в их адаптации. Сомневаются в их честности. Учителя не столько учат, сколько ставят опыт первого контакта с неведомым доселе видом инопланетян. Уроки начинаются как бы ощупью.
— Меня зовут Хамид, я из Кабилии.
— Меня зовут Мохтар, я из Кабилии.
— Меня зовут Кадер, я из Французского Алжира.
— Нет, Кадер, — нервно перебивает его учитель. — Французского Алжира больше не существует.
Дети молчат, озадаченные. Фраза перекликается с требованиями их родителей: не думать больше об Алжире, забыть Алжир. И для них это выглядит так, будто страну физически стерли с лица земли. «Как уничтожают страну?» — мысленно спрашивают они.
— Когда я учился в коллеже, — рассказывал Хамид много позже, где-то через полвека и через несколько лет после поездки Наимы, — я повесил на стену карту мира, чтобы повторять географию. Однажды вечером прихожу — а Алжир кто-то выжег сигаретой. Осталась круглая дыра.
— Кто же это сделал? — спросила Наима.
— Твой дед, полагаю…
Очень скоро учитель подготовительного класса отказался от мысли научить детей читать и писать. Это слишком сложно. Все ученики разных возрастов. Объяснять приходится на трех языках, подобных окровавленным обрубкам: арабском, кабильском, французском. Разве можно, разрываясь между народом
— Нельзя обижаться на этого человека, — скажет Хамид Наиме, — я думаю, он делал нас счастливыми. А это было непросто. Стоило только начать заводить самолет — и малыши писались со страху, а мы, старшие, бросались на пол. При любом шорохе шагов косились на дверь и не слушали. Не так-то легко было заставить нас улыбаться, заново научить играть. Но все-таки это была не школа. Или, во всяком случае, не французская школа.
Между тем, с тех пор как Хамид приехал в эту страну, он мечтает только об одном: стать неотличимым от французов. Он пока не претендует ни на равенство, ни на справедливость. Он просто хочет увидеть Анни и знает, что им не встретиться на скамьях этого недокласса. Он скучает по смеху девочки и думает, что если услышит его снова, то вернется в детство. Франция, которую он до сих пор видел, кажется такой маленькой, что он не сомневается в их скорой встрече.
