Искусство терять - [133]

а что напрашивается теряться —

его потеря вовсе не беда.

Потери практикуй; но не всегда,

Однако, стоит сильно расслабляться:

ключи, вот, исчезают без следа.

Потом — теряй людей, и города,

в которых любишь с ними ты общаться, —

потеря эта тоже не беда.

Часы от мамы потеряла. Да

с последним домом мне пришлось расстаться.

Научишься потерям без труда.

Я многое теряла навсегда,

и даже материк; могу признаться,

и это, оказалось, — не беда [108].

Наима молчит. Ифрен улыбается ей:

— Никто не передал тебе Алжир. А ты как думала? Что страна у тебя в крови? Что кабильский язык запрятан где-то в твоих хромосомах и проснется, как только ты ступишь на алжирскую землю?

Наима хохочет: именно на это она надеялась, так и не решившись сформулировать даже мысленно.

— Что нам не передают, то мы теряем, вот и все. Ты отсюда, но здесь не твой дом.

Она открывает было рот, но он тут же перебивает ее:

— Нет, пожалуйста, пожалуйста. Не поступай как все эти французы, которые возвращаются в страну на каникулы, и поди им скажи, что они не алжирцы. Ты понимаешь, о каких людишках я говорю?

Наима вспоминает Мохамеда, выступающего хранителем потерянной страны, в которой он никогда не бывал, и кивает.

— Поди пойми, чего они хотят. Жалуются, что во Франции им не дают быть французами, что слишком силен расизм. Но стоит нам сказать им, что они французы, они так и взвиваются: я, мол, такой же алжирец, как и ты. И назовут тебе десять названий деревень, десять имен улиц.

Он прерывается, чтобы перевести дух, и продолжает мягче:

— Всем, о ком я говорю, на роду написано разрываться. Когда они рождаются, Алжир говорит: «Право крови: они алжирцы». А Франция говорит: «Право земли: они французы». Так что всю жизнь они сидят меж двух стульев, и это совершенно официально. Но ты… не строй из себя алжирку, если не хочешь вернуться в Алжир. К чему это?

Она молчит, умиротворенная, счастливая, что он сам догадался о том, чего она не смогла сказать Мехди и тем более Рашиде: что ей — по крайней мере, пока — не хочется возвращаться. Но ведь бывают состояния, которые можно выразить только противоречивыми и сиюминутными высказываниями, и она ловит себя на мысли, что ради него, золотистого человека, понимающего ее молчание, вернуться ей, может быть, однажды захочется.

Когда пароход покидает алжирский порт, она не знает, глядя на кажущийся таким белым город, прощается ли с ним навсегда или просто говорит «до свидания».

• • •

Пришли дяди и тети, и квартира, когда-то полнившаяся их детскими криками и беготней, кажется, уже не может вместить всех. Кухня на грани апоплексического удара, но что с того: все теснятся и толкаются, чтобы занять место за столом, поближе к Йеме. Они хотят быть на этой странной интимной церемонии — возвращении, только не Наимы, но Алжира. Через ее рассказы, ее фотографии, привезенные ею маленькие подарки вся страна вернулась в Пон-Ферон. Надо бы подправить карты: Средиземное море снова стало мостом, а не границей.

Здесь Кадер и Далила, те, что родились в горах, и здесь же изголодавшиеся по Алжиру и никогда его не видевшие: Фатиха, Клод, Хасен, Лейла. Здесь даже Мохамед, несколько лет избегавший гнезда дурных мусульман и отпетых неверных, каким считал свою семью. А вот Хамид не приехал. Наима послала ему по электронной почте несколько фотографий, и он ответил лаконичным: «Красиво».

Она поняла, что нельзя заставлять его вспоминать, что он навсегда заколотил что-то в себе и решил строить жизнь, не опираясь на первые годы детства. Для него Алжир не потерянная страна (больше не потерянная?), но страна отсутствующая или, по крайней мере, далекая. Он не имеет права вписывать ее в историю своего потомства, утверждая, что это для его блага. Это она хотела в Алжир, это в ней затянулась рана, о которой она и не подозревала, смутно, так смутно болевшая под солнцем.

Наима не ожидала амфитеатра, который образует теперь семья за ее спиной, когда фотографировала разные места своего путешествия. Она немного нервничает, открывает ноутбук и начинает прокручивать снимки. С каждым новым кадром все ждут комментариев Йемы, Кадера и Далилы. Узнают ли они что-нибудь? Знакомы ли им лица? Когда на экране появляется застывший и неловкий Омар, повисает пауза, потом слышен вздох Далилы:

— Невероятно, до чего он похож на бабá…

Все кивают.

— Как он постарел, бедняга, — говорит Йема.

Она покинула когда-то шумного мальчишку с растрепанной смоляной шевелюрой и исцарапанными ногами, а теперь видит пожилого, пузатого мужчину, деда. От этого резкого скачка течение времени кажется невыносимым, ведь для Йемы оно не текло медленно и плавно с 1962 года, а когда она увидела фотографию, вдруг рвануло на пятьдесят лет вперед. Она наклоняется к компьютеру и робко гладит пальцем лицо маленького мальчика, ставшего стариком в одночасье.

Наима не смеет ей мешать. Она предлагает Йеме самой листать снимки, и бабушка кладет свою пухлую, унизанную кольцами ручку на тактильную панель, сперва несколько раз испуганно отдернув ее. Дети смеются, глядя, как она впервые пользуется ноутбуком, а Фатиха достает телефон, чтобы ее сфотографировать. Она посылает результат Салиму, который не смог приехать, с подписью: «Маленькое путешествие на родину. Мы по тебе скучаем». Но то, что получит дядя, думает Наима, не имеет ничего общего с путешествием: это фотография Йемы, которая смотрит фотографии.