Искусство терять - [129]

— Кто-нибудь видел, как ты сюда приехала?

Малика кое-как переводит вопрос старейшины, и Наима кивает. Все горы знают, что она здесь. Она чувствует, что он нервничает и недоволен. Он ничего не говорит, потому что не имеет права запретить оказать ей гостеприимство, но ясно, что сам он предпочел бы не предоставлять кров Наиме. Она может только догадываться, что его страшит, вернее, проецировать на него собственные страхи: вторжение вооруженных людей, похищение, убийство или побивание камнями. Здесь — так она предполагает, потому что изолированные деревни всегда представляли собой богатейшие архивы, где мало что забывается или прощается, — всем известно, какую сторону принял ее дед во время войны, и внезапно появившаяся на дороге молодая женщина с вопросом, где ее родня, может быть только отпрыском Али. Она француженка и внучка харки, и это, по ее мнению, делает ее идеальной кандидаткой на кровопускание.

и я говорю что мы алжирские народы хотим истребить потомков харки

Наима все же решает остаться — может быть, потому, что не хочет, чтобы создалось впечатление, будто она бежит от родни, которую только что нашла, или неодобрение старика она восприняла как вызов, или перспектива смерти, пусть ужасная, остается для нее нереальной, или в силу той же надежды, что заставляет ее оставаться до зари на парижских вечеринках: надежды, что может случиться что-то прекрасное, чему она будет свидетелем. Удаляющийся шум мотора автомобиля Нуреддина заставляет ее сердце забиться чаще, как бывает, когда она понимает, что опоздала на последний поезд метро: теперь она здесь по-настоящему.

Чуть позже пришел Фатхи, отец Реды, мужчина лет сорока, круглым добродушным лицом так похожий на сына, что разница в возрасте незаметна. Как гордо сообщил подросток, отец действительно говорит по-французски лучше всех в семье. С ним Наима может побеседовать хоть и с запинками, но связно. Фатхи к тому же немного знаком с семьей Йемы и Али, ведь это он уже лет двадцать берет на себя редкие телефонные разговоры.

— Как зовут ту, что все время кричит? — спрашивает он с усталой улыбкой. — Я забыл…

— Далила, — подсказывает Наима, в последнюю секунду удержав слово, составляющее для нее вторую часть имени тети: Далила-Гнев.

Однако Фатхи все равно что услышал.

— Она сурова, — говорит он, — но все родня. Она из того же теста, что мой отец, и Омар, и Лейла. Эти люди ненавидят чужие слабости.

— Поэтому Хамза никогда не улыбается? — спрашивает Наима.

Фатхи, усмехаясь, качает головой:

— Ты не поняла, что он тебя боится?

— Почему?

— Он боится, что ты приехала забрать дом.

Наима хохочет. Ей и в голову не приходило, что ее приезд можно так истолковать. Но если хорошенько подумать — ведь и правда: она дочь старшего сына старшего сына и может предъявить права ветви Али на собственность. Глядя на дома, тщательно огороженные воротами и высокой стеной, ощетинившейся колючей проволокой, дома в горах, где не гуляет ни одна женщина, она размышляет, чем могла бы здесь заниматься. У нее нет никакого желания владеть ими и уж тем более в них жить.

Шемс и Малика расстилают ей матрас в комнате девочек в желтом доме. Ставя на пол сумку, Наима замечает, как блестят глаза малышки, и дает ей открыть молнию, достать одежду, которая ее немного разочаровывает, и косметичку, откуда она жестами хирурга извлекает тюбик помады, коробочку теней для век, гигиенический тампон — тут девочка хихикает — и наконец сережку без пары, застрявшую за подкладкой и забытую много лет назад. Это дешевая и потому уже потускневшая копия «Бриллиантового черепа Дэмьена Хёрста» [105], Наима помнит, что отыскала ее в Бобуре. Жалкое украшение, кажется, очень нравится Шемс, и Наима говорит:

— Можешь взять себе.

Девочка не нуждается в переводе. Она сует брелок в карман платья, сияя улыбкой. От ее радости Наиме снова становится стыдно: она приехала с пустыми руками и, после шестидесяти с лишним лет молчания, оставит, наконец, обретенной семье только эту крошечную безделушку, символ того, что она больше всего ненавидит в современном искусстве. Она подарила маленький кусочек закона рынка.

Вечером она готовит с женщинами трех поколений кускус с орешками и картофелем. Мухи кружат вокруг малейших остатков пищи на кухонном столе и в раковине. Она с отвращением отгоняет их, и ее гримасы, когда насекомые садятся на нее, вызывают смешки у женщин.

— You don’t have [106] бззззз Франция? — спрашивает Малика на своем вавилонском языке, на нем сейчас проходит все их общение.

Наима невольно улыбается при мысли, что, может быть, после ее приезда и из-за ее страха перед насекомыми жители дома в горах теперь будут представлять Францию страной без мух. Фантазия не абсурднее любой другой, думает она. В выпусках новостей два или три года снимают мигрантов, которые, приезжая, описывают Францию как родину прав человека. В коммюнике ИГИЛ после терактов 13 ноября ее называли скопищем «мерзостей и извращений». Наима встречала многих американских друзей сестры, для которых ее страна была страной курильщиков «Житан» и женщин, не бреющих подмышки. Если Малика когда-нибудь приедет во Францию, она наверняка никаких мух даже не увидит.