Искусство терять - [124]

— Все эти игры в чистоту и в «моя жизнь началась с замужеством» очень мало для меня значат, — отвечает она. — Меня убивает, когда сегодняшние девчонки покупаются на эти глупости. Мы в этой стране сделали большой шаг назад.

Она смотрит вокруг и, заметив несколько чисто мужских групп, усмехается:

— Большинство из того, чего женщины не делают в этой стране, им даже не запрещено. Они просто свыклись с мыслью, что им этого нельзя. Ты видела, сколько в Алжире террас, на которых одни мужчины? Вход в эти бары женщинам не заказан, нет никакой таблички, и, если я туда зайду, персонал меня не выставит, однако ни одна женщина там не садится. Точно так же ни одна женщина не курит на улице — и уж не будем о спиртном. А я говорю, пока закон не запрещает мне того и сего, я буду это делать, пусть даже останусь последней алжиркой, которая пьет пиво с непокрытой головой.

Чуть позже она продолжает этот разговор, как будто темы, затронутые в промежутке, были лишь лирическим отступлением:

— Невозможно противостоять всему, увы. Я знаю, что они отчасти победили, потому что сумели вбить мне в голову, что я предпочла бы быть мужчиной. Я ненавидела, так ненавидела половую зрелость, я очень хорошо это помню. Груди у меня прорезались в тринадцать лет, и мне казалось, что это болезнь или какой-то безумный ученый привил их к моему телу ночью, пока я спала. Я уснула плоской, еще почти мальчиком, вроде двойника моего брата, а проснулась с этими горбами, превратившись в мать, став откровенно женщиной — хоть насилуй, хоть выдавай замуж, — да еще мягкой, вынужденной защищать грудь от ударов, неспособной бегать без бюстгальтера. А через несколько недель пришли месячные, и это было концом всего. Я плакала часами.

В ресторане на звонкий голос Рашиды оборачиваются едоки; Наима замечает, что время от времени муж мягко накрывает рукой ее руку — и тогда Рашида от прикосновения его кожи понижает тон, но не прерывается.

В конце ужина к ним присоединяется компания друзей, и усаживается снаружи за огромным столом, куда прибывают креманки с сорбетом и бутылки. Тем, кто еще с ней незнаком, Рашида и Мехди представляют свою гостью как посланницу Лаллы и как блудную дочь, вернувшуюся наконец на родину после долгого отсутствия. Наима принимает многочисленные одобрительные кивки, уверенная, что не заслужила их (она никому не призналась, что долго хотела отказаться от этой поездки). Один из вновь прибывших спрашивает ее, откуда родом ее отец. Она называет деревню, цепочку из семи маленьких ферм на гребне горы, убежденная, что эти места никому не знакомы (никто никогда не реагировал, когда она произносила это название во Франции, даже перед кабилами).

— Это близ Цбарбара, да? — отзывается собеседник.

— Над плотиной, — добавляет его сосед.

Она не знает. Знает только одно (прочла в Интернете):

— Это в округе Буира.

— Да, но не совсем, — поправляет кто-то еще. — Это рядом с Палестро.

— Ты там была?

Она качает головой, признаваясь, что нет.

— Конечно, она там не была, — говорит Рашида. — Когда бы она могла там побывать? Это гнездо бородатых!

Тут Наима сочла уместным вставить свой куплет, оправдывающий тот факт, что она никогда не была в родительской деревне:

— Отец ждал, когда мы с сестрами подрастем, чтобы отвезти нас туда всех четверых. Но в тысяча девятьсот девяносто седьмом, в «Черное десятилетие», моего кузена с женой убили на фальшивом блокпосту, и тогда отец передумал. Он сказал, что никогда не вернется на родину.

Кто-то молча кивает, мол, знакомая ситуация. А Рашида говорит:

— Надо было всем им перерезать горло, этим псам, когда они спустились с гор. Вместо того чтобы давать им квартиры и открывать банковские счета.

Очень быстро разговор оживляется, и люди уже кричат. Вокруг маленькой площади, в центре которой стайка детишек со смехом гоняет разноцветный матч, на всех переполненных террасах одно и то же — пылкие и громогласные сотрапезники. Наима слушает пламенный разговор вокруг большого стола, но не может в нем поучаствовать, потому что «Черное десятилетие», выпавшее на долю Алжира, которое остальные здесь пережили, ее задело лишь рикошетом, слабым и коротким рикошетом Затверженных Речей. Она мысленно делает заметки, чтобы пересказать этот разговор по возвращении. Она видит — как говорит сама себе — срез алжирской жизни, сцену из тех, каким надо радоваться в поездке, потому что этот опыт, к которому простым туристам доступа нет, дает временное ощущение причастности к жителям страны. Она думает, что вопрос о ее деревне затерялся в потоке речей, что ее происхождение отмечено, но не имеет большого значения. В этом она ошибается.

— Они победили, потому что еще и сегодня люди боятся гор. Туристы — понятно. Они туда больше ни ногой. Но даже алжирцы боятся. Послушай себя — ты же говоришь девочке, что она не может поехать в свою деревню, потому что там опасно!

— Я не это сказала, — защищается Рашида.

— Именно это. Она впервые приезжает в страну, а ты ей говоришь: твоя родина — гнездо бородатых.

— В то же время Рашида права, — вступается за нее муж. — Я не знаю никого, кто согласился бы отвезти Наиму к ней на родину. Все отлично знают, что в этих местах опасно.