Искусство терять - [120]

Когда они медленно выезжают из города на восток, Ифрен предлагает ей посмотреть фотографии его произведений. Она видит стены комиссариатов, мэрий, помещений политических партий, покрытые огромными лицами и берберскими символами. Дальше — фасады роскошных вилл, на которых нарисованы зыбкие тени, корчащиеся и кричащие между линиями тьмы. У Ифрена нет дядиной точности, думает она, просматривая картинки, но он явно лучше себя чувствует в большом формате. Его гигантские картины берут город в полон, заставляя забыть о слабости штриха. От некоторых просто захватывает дух.

— Ты спрашиваешь разрешения, прежде чем начать фреску? — интересуется она.

— Конечно нет, — улыбаясь, отвечает Ифрен. — Они просто появляются. И очень часто их стирают на следующий же день. Я не могу их подписать, не могу их показать, я, можно сказать, художник без картин.

Его это как будто очень забавляет.

— А полиция не пыталась тебя арестовать? — тревожится Наима.

— Еще как.

Он отвечает тем же веселым тоном, будто находит вполне нормальным, что полицейские его преследуют — известное дело, ведь у каждого своя работа. Он добавляет, что несколько раз недолго сидел в тюрьме, тоже без всякой официальной причины: художник без картин, зэк без приговора, все эти «без» ему нравятся. Он не вынес только психиатрическую лечебницу. Вот туда он не желает возвращаться.

— Мне казалось, я попал в старый русский фильм ужасов. А ведь, по словам Лаллы, в его время ничего подобного не было. Похоже, мне еще повезло…

Они говорят немного о старике, об его отъезде из Алжира и о двойственных отношениях, которые он с тех пор поддерживает с родиной.

— Он как будто отчаялся увидеть позитивные сдвиги, — говорит Наима.

Ифрен вздыхает: его дядя в этом не одинок. Он знает множество интеллектуалов и художников, которые уехали в конце гражданской войны, десять лет назад, потому что в то время, когда страна могла бы возродиться и двигаться вперед, увидели лишь регресс.

— Знаешь, многие не поняли, что Алжир еще строился, что все проблемы, которые мы унаследовали с независимостью, не навсегда. Сколько людей решило: если мы в дерьме — значит, в дерьме, и точка. Я в это не верю. Я считаю, что страна — это движение, или ей смерть.

Закончив смотреть фотографии, Наима украдкой наблюдает за Ифреном. Очень рослый, с тонкими и острыми чертами лица, дымной массой светлых волос, уже там и сям пересыпанной сединой, он похож на золотую статую воина. Она вспоминает все, что недавно читала о происхождении кабилов. Ифрен мог бы послужить живой рекламой для тех, кто утверждает: берберские племена генетически произошли от викингов или вандалов. Чувствуя, что его рассматривают, он оборачивается, тоже уставившись прямо на нее и улыбаясь, забыв смотреть на дорогу — распространенная привычка, как вскоре убедится Наима. Смутившись, она опускает глаза.

Несколько раз, когда ожидание у светофора или на перекрестке кажется ему слишком долгим, Ифрен выходит из машины и ныряет в лавчонку или кружит вокруг прилавков, которых много на обочине. Он возвращается с бутылками воды, миндалем, сигаретами, завернутыми в пластиковые пакеты в несколько слоев, как луковица в шелуху. Мотор он не глушит.

— Бензин здесь ничего не стоит, — объясняет он в ответ на замечание Наимы. — Мы — королевство автомобилей, и это, наверно, единственная роскошь, которую большинство алжирцев могут себе позволить, так что, честно говоря, насчет экологии…

И тут, словно в подтверждение, улетевший пластиковый пакет повисает на выжженных солнцем листьях растущих на обочине пальм.

Похоже, Ифрен ведет машину, не смущаясь ни вездесущими сторожевыми будками, ни металлическими зубцами, иногда сужающими дорогу; Наима же с удивлением смотрит на это дефиле военной формы и оружия — как и на угрюмых мальчишек, то и дело пристающих к ним с отрешенным видом. Встречая в Париже военных во время операции «Часовой» [99], она всегда с тревогой всматривалась в их красные и синие кепи и черные стволы, вдруг превратившие улицы ее квартала в зоны боевых действий, существовавшие до недавнего времени только в кино или на других континентах. Видя, как они неловко улыбаются горожанам, она думала: эти люди знают, какое производят впечатление, и почти извиняются за свое присутствие. Они, как и она, похоже, были убеждены, что это только временно и к странному сосуществованию надо привыкнуть на то недолгое время, пока оно продлится. Алжирские же военные, которых машина то и дело обгоняет, наоборот, как будто возникли вместе с пейзажем, и угрюмо-скучающее выражение на их юношеских лицах словно говорит Наиме: мы знаем, что здесь на долгие годы, а может быть, и на века.

Они миновали Бордж-Менайель, где горели когда-то склады пробки и табака, и едут вдоль Уэд-Шендер [100]. На минаретах, телевизионных антеннах, недостроенных стенах и столбах сидят аисты — их черно-белое оперение элегантно, как вечерний костюм прошлого века. Наиме кажется, что от их огромных круглых гнезд — шляп из прутьев, нахлобученных на человеческие постройки, — исходит странное ощущение безмятежности. Она вытягивает шею, чтобы лучше их видеть, надеясь высмотреть яйца.