Искусство скуки - [53]

Я ушёл от Ульрики в задумчивости, а потом, через пару дней, простившись со своим любимым каролингским камнем на песчаном берегу недалеко от стонущих сосен, и вовсе уехал из города. Я спускался по булыжной мостовой после полудня к железнодорожному вокзалу, и как раз в это время раздался первый удар боя городских часов. (Я был почти около самой Ратуши). Я и раньше слышал этот странный звук, в котором смешивался шум ветра с моря, звон колоколов, скрип старинных часовых механизмов, какие-то неясные голоса, видения и далёкая грустная музыка, лучше сотни рассказчиков повествующая сразу обо всём на свете. От обилия видений, запахов, звуков я чуть не упал в обморок прямо на булыжную мостовую. Вокруг меня шёл то ли снег, то ли дождь, но я оставался совершенно сухим, как будто на одну минуту, растянувшуюся на неопределённый срок, я попал в некий странный, загадочный мир, на который смотрел со стороны. Но, знаешь, среди всей этой музыки, шумов, голосов, воя ветра я вдруг явственно расслышал твой голос. Да, да, это был, несомненно, твой голос! Я его ни с каким другим не перепутаю. Помнишь, ты написала мне письмо? Я, наконец, прочёл его. Твой голос говорил мне слова из этого письма, адресованного мне. И это были почти те же самые слова, которые говорила мне Ульрика, рассказывая о нашем Мире: «А всё это произошло с нами по причине твоего отъезда. Я знаю, ты, вряд ли согласишься со мной и, наверное, будешь спорить. Это от того, что ты никогда не мог поверить в то, что от одного единственного человека в нашей жизни реально зависит всё. Понимаешь? Я говорю тебе не «может зависеть», а именно ЗАВИСИТ! От одного – всё».

Неужели от меня действительно зависит, или когда-то, на какое-то время зависело чьё-то всё? Как трудно мне примириться с этой мыслью. Зачем, зачем зависит? Зачем же от меня и почему сразу всё? Я бы пожелал всем, и себе, в том числе прекрасной и лёгкой, как мотылёк свободы. Но, что с того, что хочу я! Мир мне тычет в лицо твоей неизбежной правотой.

И вот я уезжаю теперь, сам не знаю куда, но я обещаю написать тебе в скорости ещё одно письмо, в котором собираюсь рассказать тебе некую удивительную историю о прекрасной Форели и несчастном Пере Гюнте. Эта история будет, одновременно, невероятной, сказочной и, вместе с тем, вполне обыденной. А может быть, она будет немного и про нас…

Contrapunkt № 10

Дорогая Жоли! Пишу тебе из Осло. Городок чистенький, но без изысков, какой, наверное, мне и нужен. Люди здесь, в основном, сделаны из снега, ветра и скал, а некоторые из натурального мыла и оленьего жира, но таких меньше. Отовсюду пахнет Ибсеном и рыбой. Как твои дела? Пиши обо всём, что придёт в твою прелестную головку, ибо всё одно здесь скучно. Посылаю обещанную историю. Я назвал её: «Зеркала разговаривают молча». Буду рад, если тебе понравится. По-моему, неплохо.

Вернан.

«Пер Гюнт и Ричард Гир, одновременно, – так она потом будет его про себя называть, – спускался в метро ранним утром, в одно и то же время, и неизменно под одну и ту же музыку Баха «Торжество глупой коровы», которая всегда ещё исполняется на вручении Нобелевских премий. Метрошвейцары в расшитых золотом ливреях и треуголках времён Карла XII величаво и торжественно раскланивались с ним, и он отвечал им лёгким благосклонным кивком головы. Всегда можно было, или пройти через турникет, заплатив умеренную плату за проезд, или просто поцеловать руку восковой королеве Христине. Он всегда целовал руку, и тогда метрошвейцары смотрели на него с ещё большим почтением. Потому что, на самом деле, это не просто – поцеловать руку, даже королеве, а вот откупиться от такого публичного и торжественного акта проявления верноподданнических чувств может каждый. Почти все так и делали.

Ведь, что получалось, метропоезд насчитывал всегда ровно двенадцать вагонов. Одиннадцать, из которых, отводились для «кошельков», и только один – первый, для «верноподданных», для тех, кто поцеловал ручку её милости. Но, не смотря на это, первый вагон даже в часы наибольшей загруженности метрополитена редко оказывался заполненным. Для мужчин и женщин правила были одинаковыми, наверное, поэтому они встретились.

Ему, схема Метро всегда напоминала восьмилапого паука, в подбрюшии которого сходились все шесть разноцветных линий, иногда руническую свастику. Вот откуда в нас это всё? – Думал часто он. Метрополитен строился в течение последних 94-х лет, до нацизма, во время нацизма, и после Нюрнбергского процесса. Никого ни в чём нельзя было заподозрить, несколько поколений людей безотчётно дописывали, дополняли друг друга, а всё равно выходила рунический паук-свастика (он представлял, что это самка).

Она, как я уже недвусмысленно намекнул, была тоже верноподданной – Форелью и Джулианной Мур, в молодости, одновременно. Да, именно Форелью, не навагой, не сёмгой, не, боже упаси, палтусом! Он даже справочник ихтиолога специально потом открывал, чтобы убедиться в правильности своего первого впечатления.

Так вот, ей, верноподданной Джулианне Мур – Форели, схема городского метрополитена совсем даже не казалась паучихой или свастикой, скорее, многоруким, но схематичным и технократическим Шивой, в котором скрывались танк и подводная лодка с перископом. Нет, метрополитен определённо был мужчиной, причём недалёким и несчастливым.