Искусство революции - [11]

В квартире, постоянно прячась от парализованной хозяйки и снова едва дыша от того же страха быть обнаруженной, Ануца прожила месяц, после которого, при помощи тех же односельчанок, для неё была найдена работа с дедом. Анна стала жить за городом Комо, в горах, вблизи Швейцарских Альп. В первое время своё новое место она воспринимала как иную планету, так ей было здесь всё странно: уютные ухоженные домики с палисадниками, безлюдные улочки; перелесок, состоявший, в основном, из съедобных каштанов, убелённые снегом горы, находившиеся так близко, что, казалось, можно подойти к ним, потратив на путь часа два, не больше. Ануца в свободное от работы время часто шла в лесок и подолгу из-за высоченных сосен смотрела на них. Наслаждаясь величием гор, она взглядом благодарила их за неземную красоту, а Бога за счастье заработать денег для семьи.

Странным, не похожим ни на кого из знакомых ей людей, был и дед. По ночам он не спал, всё время ходил по дому, что-то бормоча, доставал в кухне посуду из шкафчика и перекладывал её на полки в шкаф для одежды, стоявший в гостиной. Часто пересчитывал деньги, затем перепрятывал их в более надёжное, как ему казалось, место. Ануца сквозь сон прислушивалась к его передвижениям по квартире, но не вставала, берегла силы. Ведь за день ей нужно было найти спрятанные ночью деньги, снова разложить всё по местам, умыть и накормить деда, дать ему таблетки, погулять с ним, убрать, приготовить, постирать, а главное — перетерпеть все его причуды, приспосабливаясь к ним, — иначе не выживешь. Одной из причуд были вечерние посиделки.

За ужином, состоявшим из супа, заправленного мелкими макаронами — так называемым мясным кубиком и едва приправленного тёртым пармезаном, он включал магнитофон с записями итальянских опер и в любой момент мог подхватиться со стула, и, подняв Анну, закружиться с ней в вальсе.

По пятницам Ануца мыла старика. Душевой в доме не было, в ванную старик отказывался влезать, и мыть его приходилось, сидя на стуле. Однако процедуру омовения старик любил, хотя, кроме приятных моментов, были там и менее приятные. Ночью накануне «бани» он сам собирал себе чистое бельё, а утром выглядел очень довольным. Мытьё начиналось с ног. Анна стелила вокруг бидэ две чистые тряпки, сажала старика на стул, пододвигая его поближе к воде, и начинала мыть сначала одну ногу, а потом другую. Когда эта процедура заканчивалась, Анна промывала бидэ и уже чистой водой подмывала деда, усадив его удобней. Дед приговаривал: «Мой лучше!». Затем наступала очередь верхней части тела: вначале головы, затем спины, груди и живота. Когда Анна мыла ему голову, дед ругался. «Хватит! Хватит!» — кричал он. «Но я же только намылила! Теперь надо смыть!» — говорила Анна, стараясь убрать руки старика, мешающие процедуре. Наконец, мытьё закончено, дед облачён в чистое бельё, и начиналось бритьё бороды и усов. Старик млел и говорил: «Откроем парикмахерскую! Будешь брить односельчан». После купания в ванной царил хаос: разбросанные мокрые тряпки и вещи, использованный памперс, полотенца. Провести банную процедуру более аккуратно не получалось. Дед был непредсказуем в действиях, и приходилось делать, как получалось: уделять всё внимание ему, а порядок наводить уже потом.

Так проходили месяцы, а затем и годы. Анна выучила язык и иногда посмеивалась, вспоминая, как спустя всего неделю после прихода её в дом, деду стало плохо, и она решила, что старик умер. Анна не владела тогда ещё языком, и, позвонив родственникам, объяснила его смерть, как умела, фразой «Гитлер капут».

Теперь Ануца может на хорошем итальянском и права свои отстоять. Ей стали платить тринадцатую зарплату, отпускные и даже обещали ликвидационные, когда уволится. Правда, на это потребовалось всё её мужество: сын деда был вспыльчивым и, услышав о требованиях Анны, стал ругать её, говоря, что она примитивная, но хитрая и как ей не стыдно, живя «на всём готовом», требовать от него ещё каких-то прав. Анна тогда очень расстроилась и даже хотела уйти, но сын, к её удивлению, на второй день после размолвки пришёл и, как ни в чём не бывало, пообещал ей все выплаты.

По воскресеньям Ануца ездила к сестре в Милан. Вставала в этот день в шесть утра, готовила деду еду, поднимала, мыла и кормила его. Несмотря на выходной, это входило в её обязанности. В восемь отправлялся автобус в посёлок, откуда на поезде Анна добиралась уже до Милана. Дорога занимала часа два. Летом ещё ничего, но зимой в воскресенье вставать рано было неохота и уж, тем более, не было приятным на тёмной безлюдной улице ожидать автобус. Где-то рядом лаял пёс, а церковные колокола, внезапно разрезавшие тишину, навевали чувство одиночества. Впрочем, одиночество давно уже стало самым близким спутником Анны. На работе ни ею, ни дедом никто не интересовался. Родные деда никогда и ни в чём ей не помогали, а старик дряхлел и становился всё невыносимее. Он постоянно следовал за Анной по пятам, донимая её требованиями дать сигарету или сводить в туалет. Однажды, измучившись после четырёх бессонных ночей со стариком, она пожаловалась на усталость и недомогание его сыну, и в ответ услышала отрывистые и холодные слова: «Не можешь работать — уходи!». Анна осталась. Она ждала обновления документов; уходить было рискованно. Тем временем постоянные вынужденные бессонницы стали приводить к тому, что Ануца начала слышать звуки, которых в природе и нет; ей тяжело было общаться с окружающими, а со временем она стала впадать в ступор. Сидела без движения на стуле, глядя в одну точку. Случалось и хуже. Анна выходила из дому, шла по знакомой дороге, а потом не могла вернуться назад — дороги не помнила.