Искусство путешествовать - [64]

В ходе путешествия по Альпам Раскин описывал сосны и скалы, также используя для этого в первую очередь психологические термины: «Оказавшись у подножия альпийских хребтов, я подолгу рассматриваю их, храня при этом благоговейное молчание. Потрясают меня и сосны, которые растут на абсолютно неприступных скалах и отвесных обрывах. Складывается противоречивое ощущение: с одной стороны, они растут зачастую так близко, что каждая из них кажется тенью следующего дерева, с другой — в своей неподвижности и в окружающем их безмолвии эти сосны всем своим видом дают понять, что не знакомы друг с другом. Добраться до них невозможно. Нет смысла и пытаться докричаться до них. Эти сосны никогда не слышали человеческого голоса. Из всех звуков, раздающихся на земле, до них доносится лишь шум гуляющего в горах ветра. Нога человека еще никогда не ступала на подстилку из их сухой хвои. Сосны растут на скалах в суровых условиях, и даже от подножия гор видно, что им там неуютно и неудобно. Тем не менее эти сосны обладают такой непреклонной железной волей, что даже сами скалы склоняются перед их упорством и расступаются перед ними, казалось бы, слабыми, хрупкими и преходящими, но обладающими при этом невероятной скрытой энергией тонкой жизни и гордо несущие свое особое умение бесконечно долго существовать в заколдованном, почти бесшумном мире».

Именно через подобные описания психологического толка мы и можем вплотную подойти к ответу на вопрос, почему то или иное место так впечатляет нас и настолько сильно западает нам в душу. Мы, наконец, достигаем той цели, которую Раскин ставил перед собой и перед своими читателями и слушателями: начинаем осознанно воспринимать и понимать то, что инстинктивно полюбили.

9

Трудно было предположить, что человек, остановивший машину у тротуара напротив шеренги одинаковых многоэтажных офисных зданий, сделал это для того, чтобы поупражняться в словесной живописи. Единственным намеком на это был положенный на руль блокнот, в который он время от времени что-то записывал — в кратких перерывах между долгими минутами внимательного разглядывания окружающего пейзажа.

Было полдвенадцатого ночи, и к тому времени в районе доков я прокружил за рулем уже несколько часов. Остановку я сделал в аэропорту «Лондон-Сити» (где выпил кофе и с тоской посмотрел на последний в тот вечер улетающий самолет — Croossair Аvrо RJ85; летел он в Цюрих, что для меня было равносильно бодлеровскому «куда угодно, куда угодно»). Возвращаясь домой, я проехал мимо огромных, ярко освещенных башен бизнес-центра «Вест-Индия Докс». Эти огромные сооружения, казалось, не имели ничего общего с пейзажем — территория вокруг была застроена куда как более скромными и слабо освещенными домами. Таким высоченным офисным зданиям самое место где-нибудь на Гудзоне или же на мысе Канаверал — бок о бок с готовым к взлету космическим челноком. Над крышами стоящих вплотную друг к другу бизнес-центров поднимался пар. Впрочем, и здесь, у земли, оба здания были покрыты тонкой, едва заметной пеленой тумана, равномерно обернувшей оба небоскреба со всех сторон. В столь поздний час большая часть окон в башнях была освещена. Даже с некоторого расстояния сквозь стекла виднелись синеватое свечение компьютерных мониторов, узнаваемые полупустые комнаты для совещаний, цветы в горшках и какие-то стенды и плакаты.

Это зрелище показалось мне бесспорно красивым. И разумеется, вслед за ощущением красоты ко мне пришло желание понять ее и, главное, постичь ее источник, желание, которое, по словам Раскина, по-настоящему может удовлетворить лишь искусство.

Я начал рисовать — рисовать словами. Описательные конструкции складывались в предложения и абзац за абзацем с готовностью заполняли страницы моего блокнота: башни были высокими, крыша одной из них представляла собой пирамиду, украшенную по углам рубиново-красными огнями. Небо не казалось по-ночному черным, а отсвечивало оранжевым и желтым. Поняв, что простое перечисление фактических деталей явно не помогает мне поймать причину, по которой я не смог равнодушно проехать мимо этих зданий, я предпринял попытку проанализировать их красоту скорее с психологической точки зрения. Силой эмоционального воздействия на зрителя открывшаяся взору картина, скорее всего, в немалой степени была обязана эффекту подсвеченного ночного неба и туману, обволакивавшему башни. Кроме того, ночная темнота привлекла мое внимание к глазницам окон, которые при дневном освещении явно остались бы незамеченными. Днем офисные окна выглядят совершенно заурядно — они столь же успешно отражают всякое желание задать по их поводу какой бы то ни было вопрос, сколь их тонированные стекла отражают нескромные взгляды прохожих с улицы. Ночь же перевернула все с ног на голову, точнее, вывернула наизнанку: ни о какой нормальности и заурядности уже не шло речи. Благодаря перемещению источника света внутрь здания у меня появилась возможность заглянуть туда и удивиться, какой странный, даже пугающий и в то же время завораживающе прекрасный мир находится там, за этими непрозрачными днем окнами. Эти бесчисленные офисы были для меня воплощением порядка, обеспечивавшего надежное и четкое взаимодействие тысяч людей, и в то же время являлись живыми и наглядными примерами регламентации человеческой жизни, причесывания всех под одну гребенку и конечно же невероятной скуки и однообразия. Столь протестное видение бюрократической серьезности и основательности было если не забыто, то, по крайней мере, поставлено под вопрос наступившей ночью и связанной с ее приходом переменой в освещении. В темноте башни выглядели настолько загадочно и привлекательно, что я поймал себя на том, что никак не могу взять в толк, зачем в этих прекрасных зданиях такое количество компьютеров и каких-то информационных плакатов. При дневном же освещении именно эти предметы выглядели бы неотъемлемой частью интерьера любого бизнес-центра.