Искусство покоя. Захватывающие приключения в полной неподвижности - [7]

Она слышала, как Смерть зовет ее, лежащую в одинокой постели, утопающей во мраке и безмолвии; снова и снова она прокручивала в мозгу картины: она лежит в гробу, а кругом топчутся скорбящие, “переминающиеся с ноги на ногу”. Она знала: “не нужно быть ни комнатой, ни замком”, чтобы тебя облюбовали привидения, и что “свой лик увидеть под личиной – нет худшей казни”. Ее тревожные слова напомнили мне о несчастном Германе Мелвилле, который примерно в те же годы придумал свой вариант застывшего призрака, назвав его Писец Бартл-би – учтивый труп, организовавший нечто вроде движения “Захвати Уолл-стрит” прямо в своей адвокатской конторе в Нижнем Манхэттене, из которой он “предпочитал никуда не выходить”.

Однако Нигде может быть весьма страшным местом, даже если вы сами его выбрали; дело в том, что там совершенно негде спрятаться. Если ты заперт внутри своего сознания, то всегда есть риск сойти с ума или оказаться лицом к лицу с собственными демонами, которые соблазняют тебя вновь и вновь оставаться дома, пока, наконец, твои мысли и страхи не опутают тебя так крепко, что ты уже не можешь выйти наружу или сделать хоть какое-то волевое усилие.

Не-делание необязательно и не сразу превращает жизнь в произведение искусства: медитация может стать источником сомнений и опасений – а вдруг это путь ко внутреннему распаду? Всякому, кто хочет узреть свет, придется провести немало долгих ночей в темноте. Во время одного из визитов в монастырь я поймал себя на мысли, что сюда чрезвычайно легко уехать в приступе эскапизма или в припадке внезапного слепого увлечения, но ведь такие приступы всегда скоротечны. Это снова как с влюбленностью: первые радостные дни знакомства с неделанием никак не предвещают той напряженной работы, которая неизбежно предстоит в будущем.

Иногда я возвращался в монастырь в разгар зимы, и погода в момент моего приезда была ненастной. Дождь всю ночь барабанил по металлической крыше моего трейлера. Сквозь панорамное окно ничего было не разглядеть, кроме влажной пелены. Я целыми днями не видел и не слышал ни одной живой души, и это казалось мне тяжким испытанием, настоящей пыткой одиночеством. Ливень не утихал ни на секунду, и я даже не мог выйти наружу. Так что я сидел, укутанный пеленой тумана, одновременно запертый и потерянный, и думал о том, как легко внешняя среда может стать отражением – или даже катализатором – внутреннего состояния.

“Путь созерцания – это вообще не путь, – сказал однажды Томас Мертон. – Если идти по этому пути, ничего достигнешь”. Один из законов неделания гласит, что “если вы приступаете к медитации, чтобы обрести новый взгляд на что-то или, хуже того, найти счастье, то вы не найдете ни того ни другого – ибо ни того ни другого нельзя найти, пока вы, в каком-то смысле, не обновитесь”. Все это звучит несколько парадоксально, и подобные сентенции так же сложно понять, как иной дзенский коан, но думаю, что я уловил основополагающий посыл: сидящий в неподвижности обычно занят мыслями о том, чего ему не хватает и чего следует достичь. А то, что у него есть в настоящий момент, запросто может казаться ему чем-то совершенно ничтожным.

* * *

Однажды ранним утром в начале лета я приехал в Луисвилл, где меня встретил один мой добрый друг, и мы вместе отправились к монастырю, где больше четверти века проживал Томас Мертон. Очень скоро город остался далеко позади, и мы ехали мимо бескрайних зеленых лугов, на которых время от времени попадались редкие дома, перед которыми возвышались кресты (или щиты с цитатами из Библии). Когда мы добрались до знаменитой обители – она выглядела мрачной и неприветливой, словно угрюмая викторианская больница для душевнобольных, – высокий молчаливый монах, ученик Мертона и один из последних людей, который знал его лично, предложил нам осмотреть скит, где отец Луи (монашеское имя Томаса Мертона) провел большую часть последних двух лет своей жизни: даже монастырь братьев-молчальников казался слишком шумным местом для этого непреклонного аскета… “Уж коли в наш век толпы я выбрал себе путь отшельника, – писал Мертон, – не самый ли большой грех – жаловаться на присутствие других людей у порога моего уединения? Разве я так слеп, чтобы не видеть, что уединение и есть их главная потребность? Но и они – если тысячами устремятся в пустыню, как смогут они пребывать там в одиночестве? Что хотят они там увидеть?”[1]

Мы прошли через монастырское кладбище и двинулись через поле. Внезапно наш сопровождающий заговорил: “Последние три года.

Я влюблен… – он выдержал паузу, – …в женщину по имени Эмили Дикинсон”. Он посвежел и приободрился, произнося эти слова, словно сбросил с плеч часть груза своих семидесяти с лишним лет.

Мы не нашли, что ответить, и проследовали за монахом к довольно ветхой маленькой хижине “в тени большого кедрового креста”, как писал о ней сам Мертон. Сбоку к хижине примыкал сарайчик, а спереди было пристроено крохотное крыльцо.

Помещение – сравнительно просторное для монашеской кельи – было обставлено чрезвычайно скромно. Наш гид присел на единственный стул и прочел вслух несколько строк из Рильке. «…Мир, всегда и только, и никогда не открывается Нигде; нет, не со знаком минус: та чистота, та неподвластность никому, что только дышит и бесконечно