Искусственный голос - [9]

«Что со мной творится в этом городе? — возмутился он про себя. — Прямо болезнь какая-то!»

Громов почувствовал, как взмок у него лоб, и вытащил платок. Что-то упало, стукнуло о решетку дождевого колодца. Громов наклонился, но ничего не разглядел.

«Наверно, провалилось в колодец, — и тут же похолодел, от догадки: — фантофон! Он лежал именно в этом кармане».

Сунул в карман руку, — там было пусто.

Несколько раз по дороге Леонид принимался лихорадочно обшаривать свою одежду. Ему все казалось, что какое-то место в ней обследовано не совсем тщательно. В номере отеля он первым делом выложил из карманов все вещи и, стараясь действовать методично, без паники, осмотрел заново, даже ощупал каждый сантиметр подклада. Наконец устало опустился на стул и представил, какой его ожидает позор на завтрашней репетиции. Потом подумал, что не мешало бы обратиться в полицию или коммунальную службу: ведь есть же у них кто-то ведающий этими проклятыми колодцами. Но как объяснить, что за вещь обронена сквозь решетку одного из них? Не поднимут ли его на смех, не сочтут ли за, идиота, обнаружив маленькую серебристую безделушку, из-за которой раздут им сыр-бор? Проклятая штука, неужели без нее он ничего не стоит?

«Стоит, не стоит, — передразнил Громов самого себя. — Вот как мне завтра выкручиваться?» Впрочем, как, — он уже знал: любой врач подтвердит, что у него «вновь» заболело горло, отчего исчез голос. И теперь, увы, уже навсегда. Что ж, когда-нибудь вся эта мистификация должна была кончиться. Хорошо хоть не скандально и не у себя дома.

И все же сделалось горько, что звездные дни, отпущенные ему Шарыгиным, уже истекли. Стыдно признаться, но они принесли много сладостных мгновении, и жизнь после них представлялась совершенно серой, ненужной. Ладно, попользовался он этим против совести, так что пора и честь знать.

На следующий день Громов пришел в театр почти успокоенный. Он даже испытывал облегчение, какое бывает, когда происходит что-то неизбежное, хотя и неприятное, и, случившись, снимает с души тяжкую ношу тревожного ожидания.

В театральном подъезде ему встретился Крисан. Они перекинулись приветствиями и пошли рядом. Перед Крисаном Громову было особенно неловко: вот ведь тот не скрывал своего увечья, предлагал себя людям таким, какой есть, а Громов таился, обманывал, выдавал искусственные возможности за свои природные качества. Ну что ж, теперь, наконец, морочить будет нечем. Он принялся объяснять Крисану, помогая жестами, что петь больше не сможет, тыкал пальцем себя в горло, рисовал в воздухе крест, дескать, все, — конец пришел его голосу. Однако на Крисана это почему-то не производило впечатления, он даже улыбался и будто хотел возразить, мол, чепуха, да не мог без переводчика. Вероятно, Крисан и не понял, какая постигла Громова катастрофа.

Около репетиционного зала Крисан остановился, сунул здоровую руку в карман и вдруг сказал по-русски, тщательно выговаривая слога, отчего почувствовалось, что фраза заучена им наизусть:

— Вы забыли у нас одну вещицу, — и вынул фантофон…

Только что испытываемое вымученное облегчение вмиг истаяло, не оставив никакого сожаления. Не хотелось даже скрывать от Крисана охватившей радости. Они поглядели в глаза друг другу, и. Громову почудилось, что Крисан о чем-то догадывается…

Когда самолет чиркнул колесами о посадочную полосу Шереметьевского аэродрома, у Громова екнуло сердце: ему показалось, что это он сам коснулся земли, по которой так стосковался. Машина еще долго подруливала к месту, глушила двигатели, и наконец пассажиры завозились, потянувшись к выходу.

На трапе Леонид приостановился, разглядывая залитое солнцем поле. Издали ему уже приветственно махали. Громов легко сбежал вниз, а из группы ожидающих навстречу вырвалась Надежда. Их окружили и обоих вместе затискали в объятиях.

— Слыхали, читали, — гудел над ухом Петрожицкий. — Не посрамил Россиюшку.

— Рад за тебя. Завидую, но рад, — пробиваясь к Громову, растроганно повторял Теплов.

Леонид молча улыбался, думая о том, какие они все близкие люди и как он соскучился по ним. Теперь-то, слава богу, перестанет, наконец, мучить искусственность отношений и вещей, которая довела его там до изнеможения. Несколько раз Громов мельком оглядел жену, чувствуя в ней неуловимое внешнее изменение, но внимательней разглядеть не удавалось: даже по дороге домой его непрерывно тормошили, засыпали вопросами.

— Ну, а что нового в театре? — спросил наконец и он сам, когда их уютный служебный микроавтобус катил уже по центральным московским улицам.

— Ой, ты и не поверишь! — оживился Теплов. — Тавьянский написал оперу! И знаешь, какую? «Туманность Андромеды»! Да, да, на сюжет Ивана Ефремова. Ее уже приняли к постановке, но пока не репетировали. Старик и слышать не хочет, чтобы Мвена Маса пел кто-нибудь, кроме тебя.

— Тавьянский и Ефремов? Вот уж действительно фантастика! Представить не могу. Да и не писал же он сам никогда музыки. Хороша хоть опера?

— Я смотрел клавир, но, честно скажу, ничего не понял.

— Отстали мы, братцы, — густо изрек Петрожицкий. — Живем музыкой девятнадцатого века.