Искупление - [57]

- А бегов да эмиров Абдулка-хан распустил по дареным землям тарханным, - вслух размышлял епископ. - А коли б назначен был у поганых курултай, почто отсылать?

- А ежели бы поганые поход готовили, сновали бы в степи нукеры многие, скликая кочевников, а нету того. Покойно кочуют аилы, колчаны в ставках висят запыле-ны, - поделился наблюдениями Елизар, поделился и тревогой: - А чего измыслит хан, встретя великого князя?

- Того никто не ведает, сыне. То ведомо сатане токмо.

- Встречать ли мне великого князя, отче?

- Надо ли? Помолись за него во храме, и станем уповать на господа нашего. Два дни назад прискакал из степи гонец к хану, рыбаки мои видели его на перевозе да слышали по воде, как молвил он про Сарыхожу-по-сла...

- Сарыхожу великий князь задарил!

- Волка, сыне, не накормишь: брюхо ненасытно старого добра не помнит... - Старик покачал круглой, облысевшей головенкой и высказал то, что беспокоило его больше всего: - Ныне надобно не Сарыхожу бояться, не хана Абдулку, что по вся дни в гареме своем пребывает, а престрашного темника и властелина - Мамая треокаянного.

- Он в Сарае?

- Ждут. Вот-вот из Кафы [Кафа - ныне город Феодосия в Крыму] наедет со псами своими.

- По душу великого князя едет, - заметил Елизар скорбно.

- Никто, как господь... - перекрестился епископ. - А ехать тебе на тот берег и там великого князя встречать - того делать не надобно: судьбу не обойдешь... Боюсь, что на Москве научили нашего князя, что-де храни, мол, веру, не следуй обычаям поганым.

- Натакали, вестимо, - тотчас согласился Елизар, горькой улыбкой и голосом обвиняя советчиков московских, не знавших всей опасности неверного поведения в Орде.

- Потому, коль приедет великой князь, то станем говорить ему: отринь гордыню, исполни обряд их поганой, понеже не сносить головы, как сталося с Михаилом Черниговским во старые времена Батыевы. Ныне зла Орда на Русь. Ныне испытать восхотят московского князя: каков-де улусный слуга, дорожит ли ханской честью.

- А великой князь свою честь бережет, - снова заметил Елизар.

- Вот то-то и оно-то, сыне... Боюся я за него. - Епископ вздохнул. Да ведает ли он обычаи поганые?

- Разве что святитель наш надоумил.

- А коли не было того? - встревожился епископ.

- Наставим! - твердо ответил Елизар и в ответ на пристальный взгляд епископа пояснил: - Мне ведомы их обычаи все - от степи до дворца ханова.

- Не в рабах ли ходил?

- Истинно так, владыка...

- Рабам степь ведома да закуты зловонные, а тут - дворец ханов испытание пошлет.

- Ведаю и про дворец, владыко. Знаю я обычаи ордынские. Жена моя татарка!

Старик отпрянул. Перекрестился трижды.

- Да как же сподобился ты, грешнице?

- Лукавой попутал... Да я окрестил ее, владыко!

- Допрежь прелюбодеяния?

- Не допрежь...

- Ох, господи, твоя воля... Да понес ли ты епитимью, душа пропаща?

- Две недели поста да двести поклонов на день.

- Это ли епитимья за грех сей? Господи, твоя воля! Владыка заметался в расстройстве по алтарю. Во

шел в ризницу, но никак не мог отыскать заветный стаканчик. Оглянулся - не видит Елизар - налил церковного вина причастного прямо в потир великий и ЕЬШИЛ из него. "Помилуй мя, боже, помилуй мя!.."

Он вышел к Елизару, умиротворенный, с потеплевшим старческим взором.

17

Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскаленного дня - громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, - явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окруженный дворцами эмиров, а те - единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно, ведь он - порождение ее сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишенном зелени городе было что-то обреченное, мертвящее и мертвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси - ее хлеб, мед, лен, лес, ее драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далекие страны вплоть до Египта, ее серебро, золото, ее, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.