Искупление Дабира - [29]

Все правильно говорит экзиларх, и нельзя относиться к людям Писания, как к гябрам, шаманствующим, идолопоклонникам и прочим. Книги их не отрицал Пророк, и к ним первым обратился со своим словом. Когда же правоверный государь свидетельствует перед халифом, то клянется также торой и евангелием. Но речь-то не о божьей клятве, а о здравице с формулой правящего дома, и ни к чему здесь иудейское упорство.

А тот уже и сам понял, что неубедительны его доводы. Как видно, заготовил он к такому случаю нечто необычное. Но не проведет его на этот раз иудей!..

Экзиларх Ниссон больше ничего не говорит. Он разворачивает сложенное вчетверо шелковое покрывало с желто-синими птицами. Маленькие сухие руки его двигаются осторожно, словно что-то живое в них. Видится уже из-под покрывала кожа с тиснением, тускло поблескивает бронза. А длинная белая борода экзиларха вскидывается к потолку, и совсем по-детски открываются большие черные иудейские глаза. Радостное сияние в них, и доверчиво протягивает он обеими руками книгу. Это "Ден-намак", начало начал, утерянная некогда людьми книга установлении Эраншахра...

Все прочее в мире забыто. Они уже сидят рядом, смотрят, восклицают всякий раз, подталкивая друг друга локтями, цокают языками...

III. СУД ИМАМА ОМАРА

Знак огня на всем здесь у гябров. Царями были они, и разве не это их сущность: развалины рукотворной горы, промышляющая людскими страстями Рей, скрытый в недрах храм? Сколько жара ушло на черепки, из которых состоит гора! С царства на царство перебрасывается огонь, и тщетны усилия затушить его.

"Передняя из двух звезд на заднем весле, то есть звезда Сухейль..." Он записывает ее долготу и широту в двадцатый год эры Малик-шаха. Румийцы называли этот звездный челн "Кораблем Арго", а звезду именовали Канопус. Соответствующий ей темперамент по вавилонской гадательной схеме это Сатурн с Юпитером. Агай будет удовлетворен. Все на месте в мире, если даже темпераменты не оставлены без присмотра.

Хорошо работается здесь, на высоте, и не мешает ему обычная суета пьющих. В синюю пыль уплывает солнце. Ровный ветер пустыни сушит лицо, и не достигает сюда даже запах отхожих мест, невыносимый в мервскую жару.

Все ярче "костер греха". Начинают уже корежиться в бесцветном пламени ожившие ветви саксаула. Лучники из свободного туркменского войска пьют молча. Огонь им ни к чему, а когда понадобится женщина, они уходят на айван и вскоре возвращаются. Один из них, десятник-онбаши с рассеченным лбом, достает из тряпок дутар.

Долго, однообразно бьют пальцы по струнам, на не слышно звона. Из высушенных жил струны, и в ровную скупую линию укладываются звуки. Особенная дробь костяшек устанавливает неистовый такт. Лишь изредка меняется нота, словно язык пламени вырывается вдруг в сторону.

Все обнажено, и нет в этой музыке манящей персидской симметрии. Знакомый далекий гул слышится время от времени. Мерно качаются головы у туркмен, и глаза их закрыты. Рядом с ним Рей качает головой. И себя он ловит на том же...

Тоскующий крик вырывается вдруг из сдавленного горла музыканта-бахши. Бесконечно исходит он откуда-то из неопознанных глубин, потом начинает прерываться, словно не может слабая плоть удержать в себе сразу все страдание мира. Искры костра взметаются в угасшее небо, мучительно изламываются раскаленные корни, жаждая освобождения. Бурными толчками, сама себя обгоняя, несется мелодия, и опять долгий, непрерывный вопль...

Бессмысленны для этой музыки обычные исчисления, которые в старом трактате его "Китаб ал-мусик". Здесь тоже относительны величины и сходятся параллельные линии. Так люди пели некогда и так они когда-нибудь будут петь. Давно ускакали туркмены к своим шатрам у реки, а крик утерянной человеческой воли продолжает наполнять землю...

Из руки у Рей выпадает выцветшая хламида старца мобеда, которую штопает она кривой медной иглой. Испуг у нее в глазах. Никого нет там, куда она смотрит, кроме молодого садовника-шагирда из Исфагана. Тот стоит у входа и ищет кого-то взглядом.

IV. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА

С горы побежал он во тьму, и сыплются камни из-под ног. Пламя все еще пляшет в глазах, а в углу двора рядом со считающим звезды имамом сидит женщина, которую видел он в другом мире. Она шьет при огне большой медной иглой, и волосы золотятся у ней под рукой...

Вокруг он ходил эти дни, и сегодня пришел к гябрам. Значит, все правильно говорил большегубый фидаи, а женщин в горы привозили для них из обычных "приютов греха" в Исфагане. К чему же это, если несомненна правда?

Некоего разносчика кувшинов встретил вчера он на базаре. Их заказывают люди у устада-горшечника, а ученик несет по городу. Знакомо выдавалась губа у встреченного, и незаметно мигнул тот ему. Нельзя узнавать им друг друга в мире, так что дальше пошел по базару Большегубый. Раскачивались на длинной жерди подвязанные соломой горшки и кувшины, мягко стукаясь при каждом его шаге...

-- Что дороже вечности?..

-- Тайна!

Даи-худжжат смотрит в глаза, и нельзя ему скрывать свои мысли от учителя. О спасительном хлебе говорит он, протянутом ему некогда. А сейчас этот человек означает дьявола в мире. Но не это смущает его. Дурное чувство овладело им в саду, потому что именно из-за этого хлеба хотел он убить...